Кольцо графини Шереметевой

Водная гладь лежала — будто огромное серебряное блюдо. А птицы, которых тут было великое множество, — будто зёрна, рассыпанные на блюде. Но вот все они разом поднялись и, подчиняясь каким-то неведомым законам, устремились в одну, потом в другую сторону, рассыпались и снова с громким криком помчались.

Беспорядочные движения их подобны были потоку мыслей князя Ивана.

Он заметил жену, когда новая стая птиц опустилась на воду как раз против солнца, и каждая отбросила тень — будто разбитый черепок.

   — Вот и жизнь наша — что черепки разбитые, — сказал он.

Она вздохнула легко, прислонилась головой к его плечу и ответила:

   — Сердечко моё, не надобно горюниться.

   — Каково наш Михайло?

   — Почивает крепко. Здоров.

Солнце, только что сиявшее, подёрнулось пеленой, и быстро-быстро поплыл белый туман. Он стал густеть, и вот уже рыжие деревья на той стороне реки тают. Туман — всегдашняя беда этих мест. Зимой от него хрустящим инеем куржавятся деревья, летом над водой делается жемчужная дымка, а осенью он необычайно густ. Вверх поднимается пар.

А земля тут дышит... Будто баба из бани вышла, пар от неё валит. Долгорукий сел на лавку и усадил рядом жену.

   — Что-то теперь в Кускове делается, в Москве? Я бы всё туда глядела, только где она, Москва? В какой стороне? — тихо спросила Наталья Борисовна.

Князь показал на запад, помолчал и заговорил о своём:

   — Всё на круги своя вертается. Меншиков здесь стоял — теперь мы стоим. В неволе сей человек наслаждается свободой духа, тут простятся грехи ему. Тут более он свободен, нежели возле трона... Так Меншиков говорил.

   — Истинно так. Отец Матвей тебе про то сказывал?

   — Он. Отчего устроен так человек, что, пока не стукнется лбом, не поумнеет?.. Помнишь, каким я был в Петербурге? Ерошничал, лиховал...

   — Запальчив, необуздан, — улыбаясь добавила она, а про себя подумала: да ведь за то тебя и полюбила.

   — Цветок мой лазоревый, ты всегда была про меня хороших мыслей. Да ведь я-то не таков, ведь ферлакур я был отменный. — Он скосил глаза на жену, боясь, что слова эти ей не по нраву. Лицо её оставалось спокойным, и он продолжил: — Намерения имел я разные, всё думал, на ком жениться, то на Елизавете, то на Ягужинской...

«Что за страсть неуместная к покаянию? — пронзило её — Ещё и Ягужинская?» В Петербурге, в Москве кое о чём догадывалась, она, однако не задумывалась, просто полюбила, а теперь — к чему говорить?

Впрочем, князь тут же раскаялся в словах своих, крепко обнял её и быстро заговорил:

   — Не тревожься, друг мой, не серчай на меня! Прости великодушно. Давно сие было, тогда не уразумел я ещё всей доброты твоей и мудрости. Только тут всё открылось.

III

А вечером того дня, уложив сына спать, князь Иван и Наталья затопили печку, достали из сундука книги и сели у огня. Иван читал Библию, она — «Четьи-Минеи». Жития святых, составленные Димитрием Ростовским, были ей дороги: Димитрий Ростовский (Туптало) когда-то учился вместе с отцом её в Киеве, а потом постригся в монахи, обрёл уединение в Ростове и там работал над житиями. Единственную эту книгу и взяла с собой Наталья Борисовна и знала уже многие заповеди ростовского праведника, стараясь следовать им в трудные минуты: «Покорное слово гнев укрощает», «Будь тих, нетщеславен, кроток и явишься истинным учеником Христа».

Впрочем, в тот сентябрьский вечер книгу она отложила и взяла вышиванье. К Рождеству она дала обет закончить икону Божьей Матери Предстоящей.

Муж открыл страницы Библии, где были псалмы Давида. Когда-то в Петербурге пришлось ему видеть невеликую, менее двух аршин, деревянную скульптуру, изображавшую царя Давида — псалмопевца, и здесь отчего-то в памяти всё время возникал он: чуть склонённая голова, закрытые глаза (будто прислушивается к музыке), руки на струнах цитры и вдохновенное выражение. Что-то сходное появлялось и на лице князя, когда он читал звучные и ясные строки.

—«Услышь меня, Господи! Услышь слова мои! Уразумей помышления мои! Внемли гласу вопля моего, Царь мой и Бог мой, ибо я Тебе молюсь... Ты погубишь говорящих ложь, кровожадного и коварного гнушается Господь. А я, по множеству милости Твоей, войду в Дом Твой, поклонюсь святому храму Твоему... Господи, путеводи меня в правде Твоей, рази врагов моих, уровняй предо мной путь Твой. Ибо нет в устах их истины: сердце их пагуба, гортань — открытый гроб, языком своим льстят...»

Нитки у вышивальщицы путались, перекручивались, часто образуя узелки, и Наталья терпеливо распутывала их, подцепляя иголкой. С её тонкими и длинными пальцами обычно это легко удавалось, но сегодня бело-серебристая нить, взятая для фона Богоматери, никак не поддавалась. Лик Богоматери в песчаных и коричневых тонах был хорош, но окружение никак не давалось. Ей хотелось сделать его светлым, как здешняя белая ночь или как белый разлив Сосвы, туманные берега. Уж не оттого ли происходила эта нескладица, что до сих пор помнились слова мужа про Ягужинскую, хоть и не показала она виду?