Кольцо графини Шереметевой

   — Они, они! И дом — во-он он! — построил, и церковку возвёл, а имя ей дал — Спас. Знать, спасала она его в горестях его... Да только разве спасёшься от горя лютого на сем свете?.. Горе поболе ссылки надвинулось тут на него... — Отец Матвей сделал несколько шагов, и они оказались на погосте. — Покоится здесь раба Божия Мария.

Князь дрогнул: Мария, та самая?

   — Сам, своими руками Александр Данилыч землю мёрзлую ковырял, постелю холодную стелил ей... А уж как пригожа была, да и нравом-то ласкова... И отца горячо почитала... Да, видно, Богу была угодна, и вознёс он её к себе...

Долгорукий стоял, вперив неподвижный взор в землю. Воображению его предстал бал в Петергофе — и счастливая, танцующая с государем императором, порхающая как бабочка Мария. И она — в этой мёрзлой земле? Злую шутку сыграла с нею судьба! Ещё одна порушенная невеста...

   — Отчего померла она? — тихо спросил князь.

   — Послал Господь наказание за грехи наши! — вздохнул священник. — Оспу принесло к нам, вот и... малятки, детки её, тоже с нею ушли! Слава Богу. — Он взглянул на небо, перекрестился и показал на два малых холмика рядом.

«Как? Она родила?.. И они похоронены под сими холмиками?.. Но кто их отец?» — спрашивал молчаливый взгляд Долгорукого.

Отец Матвей отвечал на его немой вопрос:

   — Этакое-то доброе сердце да этакая-то красота одни не пребывают. К княжне Марии вскорости приехал знатный человек. Тайно прибыл, а был из себя видный.

   — Кто же он? — спросил князь.

   — Так имя-то у него такое же, как у вашей милости: Долгорукий, Фёдор. Не слыхали разве в столицах-го?

Сын дяди Василия? Неужто? Князь смутно вспомнил мовку, которая кочевала в Москве о Фёдоре Васильевиче (толмаче), который под чужим именем отправился в Индию. Значит, не доехал до Индии, сюда устремился?! И позвала его любовь...

   — А что Меншиков? — посуровевшим голосом спросил он.

В памяти встала продолговатая, худая физиономия с ямочкой на подбородке, с двумя крупными морщинами-скобами вокруг тонких губ, которые способны складываться в язвительную улыбку, кудлатая, похожая на львиную голова. Как горделиво восседал он в своей карете, отправляясь в ссылку, как кланялся простому люду — умел светлейший проигрывать!..

Однако из рассказа священника совсем в ином свете предстал старый недруг Долгорукого.

   — Великий был человек! — вздохнул, перекрестившись, батюшка и указал на церковь. — Эвон какие сделал загогулины с боков, а колоколенка!.. Деятельный человек! Он и службу справлял, и на клыросе пел, и в колокола звонил... А дома, бывало, ляжет на полати и оттуда мемуар свой читает про баталии славные, про кумпанства, виктории громкие, про ретирады стыдные, а сын его писал мемуар тот... Когда прибыл в Тобольск, стали неразумные люди бросать в детей его грязью — в него-то самого стыдились кидать. А он говорил им: в меня бросайте, невиновные дети мои, в меня!.. Сюда прибыл, промолвил: слава Богу, в первобытное состояние вернулся, откуда вышел я, туда и пришёл! Там, у трона, узнал я суету мира, а тут наслаждаюсь свободою духа. Не я, но они достойны сожаления... Чем более отняли у меня, тем менее у меня забот станет... И ни мести, ни злобы не держал ни на кого...

Долгорукий с недоверием внимал священнику, но можно ли усомниться в правде его слов? Так же, как теперь Долгорукий, стоял тут, должно, Меншиков на берегу Сосвы и глядел на этот простор. Словно угадывая его мысли, отец Матвей продолжил:

   — Бывало, выйдет вот так на берег и глядит, глядит вдаль, словно с Богом разговаривает... А как уложил любимую дочь в холодную постелю, как закопали деток её, так и сам свалился. От печали и помер... А детям своим говорил: легче бы, дескать, мне было, кабы не смущала меня мысль, что отправят вас обратно, туда, где порок торжествует над добродетелью, где в сердцах уж нет первобытной невинности... Мол, посередь сует того мира станете вы ещё сожалеть о здешнем заточении...

«В неволе моей наслаждаюсь свободою духа? — повторил про себя князь. — Посередь сует мира станете вспоминать о здешнем заточении... Неужто такие мысли обитали в голове державного властелина?»

   — Где похоронен Меншиков? — сухо спросил Долгорукий.

Отец Матвей повёл его в церковь, к алтарю. Так вот где покоится тот, с кем враждовали Долгорукие!

Сняв шапку и склонив кудрявую чёрную голову, князь перекрестился и встал на одно колено. Забыв о своём провожатом, он размышлял о том, какую роль они, Долгорукие, сыграли в жизни Меншикова, о дяде, с воем Василии Лукиче, который и ненавидел и ласкал Меншикова, учил племянника разным пронырствам, а юному царю нашёптывал о чрезмерной его роли, мол, одно слово — и рухнет его власть. А сын его, вот поди ж, приехал к Марии. Как всё перемешалось! Охватило князя какое-то смятение и смутное чувство вины — зачем он разжёг гнев государя, когда Меншиков не передал царской сестре 10 тысяч червонцев...

— Кто уповает на Бога, тому открывается Царствие небесное, — проговорил батюшка и ласково тронул арестанта. Они двинулись к воротам острога...