Кольцо

«Ты не из-за нее, ты сам»...

Ах вот оно что: речь, наверное, идет о том, что он тогда не позвонил ей — и не позвонил вовсе не потому, что Алисия продолжала находиться в его доме. Теперь, по прошествии стольких лет, Ник и сам понимал, что позвонить надо было — возможно, она тогда бы и не уеха­ла. И вообще, все пошло бы по-другому... Но что теперь говорить?!

Хотя, конечно, жаль...

Из спального отсека не доносилось ни шороха. Мо­жет, плохо стало? Или, наоборот, спать легла?

Не выдержав, Ник подошел к двери, осторожно при­открыл ее.

Нэнси сидела на постели. Не плакала, хотя глаза были красными, и не шелохнулась, когда он подошел и погладил ее по растрепавшимся волосам.

— Ты... извини. Наверное, мне тогда действительно стоило позвонить, сказать, что...

— Это не имеет теперь никакого значения, Ник, — пе­ребила она спокойным, ровным и полным горечи голосом. — Никакого... Не беспокойся, я буду выполнять все условия нашего договора. Не знаю, правда, зачем он тебе понадобился — уж наверное, не из-за этой дурочки, с ко­торой ты способен справиться одним щелчком пальцев. Если бы тогда, когда ты предложил мне его, я знала все, что знаю сейчас, я бы просто не пустила тебя на порог. Но теперь у меня нет другого выхода — и я буду играть роль твоей жены, и делать все, что положено, и спать с тобой... если тебе это нужно. Только не надо требовать от меня никаких чувств. У нас контракт. Он закончится — я уйду. И не надо мне ни твоих извинений, ни вот этих... ласк. — Неприязненно сдвинув брови, покосилась она на руку Ника, лежавшую у нее на плече.

Возможно, она ожидала каких-то возражений, но он молча повернулся и вышел.

Спорить, объяснять... зачем?! Ведь тогда, в отеле, Нэн­си тоже кричала, плакала и обвиняла его во всех смертных грехах, вплоть до инцеста, — а наутро все было в по­рядке, без всяких слов и объяснений.

Завтра будет новый день... потом еще один, и этот до­садный случай постепенно забудется. И когда-нибудь, в подходящий момент, он скажет ей... нет, он не станет оправдываться и говорить еще что-то про Алисию — он скажет совсем другое: что весь этот дурацкий, нелепый договор придуман им, чтобы они снова оказались вместе и смогли получше узнать друг друга — а потом решить, как жить дальше...

Глава 18

Теперь он знал, когда она становилась прежней Нэн­си — во сне. Утром, когда за окном едва пробуждался рассвет, Ник просыпался, и она была рядом — теплая, своя, уткнувшаяся носом ему в плечо и смешно посапывающая. Темные тени ресниц прикрывали глаза, и лицо было спо­койным и мирным.

Он смотрел на нее... долго — пока из-за какого-то до­несшегося издалека неясного звука, или просто так, ресницы не начинали трепетать в преддверии пробуждения.

Потом глаза открывались. В первый миг в них еще хра­нилось сонное тепло, но через несколько секунд оно таяло, не оставляя взамен ничего...

Ничего... Именно этим словом точнее всего можно было охарактеризовать их отношения — ничего...

Они жили в одном доме, ели за одним столом и спали в одной постели — но при этом у Ника часто возникало ощущение, что живут они в параллельных, не соприкасаю­щихся между собой мирах.

Сразу после пробуждения Нэнси уходила в ванную. Он не пытался задержать ее или попросить полежать с ним еще немного, хотя знал, что она подчинилась бы этой просьбе. Некоторое время лежал, прислушиваясь к доносившимся из ванны звукам, — потом вставал и шел к себе.

Следующий раз они встречались за завтраком. Безуп­речные манеры, пара-тройка вежливых, ничего не знача­щих реплик: «Передай, пожалуйста, соль... Нет, спасибо, я больше не хочу салата... Спасибо...» И лицо — не холодное, не отчужденное: ведь и холод и отчуждение — это тоже выражения. Никакое... Или как у человека, который думает о чем-то, недоступном другим, и почти не обращает внимания на окружающее.

Потом Ник шел к себе в кабинет. Что делала Нэнси? Он не спрашивал. Если, согласно расписанию, ежеднев­но вручаемому ей мисс Эмбер, где-то — на обеде, ужине или приеме — требовалось ее присутствие, Ник знал, что его жена, безупречно одетая, элегантная, светская и лю­безная, будет там вовремя.

Но чаще они ужинали дома... Те же ничего не знача­щие реплики: «Да... Спасибо... Передай, пожалуйста... Тебе положить?..», то же отрешенное, «никакое» лицо, начале он пытался разговорить ее, рассказывал что-то, не чувствуя отклика, шутил, не видя ответной улыбки, — потом постепенно перестал.

И — ночь... Его ночь, его время...

Ник входил через дверь, соединяющую их спальни, — нагой, как Адам. Знал, что застанет Нэнси в одной и той же, неизменной позе: на боку, спиной к нему; знал, что она даже не повернет голову, услышав его шаги.

Он шепотом цыкал на собаку, делал короткий повели­тельный жест и, дождавшись, пока та уйдет в его спаль­ню, закрывал дверь. И ложился...

На Нэнси всегда была ночная рубашка — простая, полот­няная, наглухо закрытая. Он не знал, зачем она надевает ее — похоже, это была своеобразная форма протеста, единственная, которую Нэнси себе позволяла.