Кольцо

В бассейне было просторно, гулко и пусто. Нэнси не­долго плавала, а потом ложилась загорать под искусствен­ным «солнышком» с каким-нибудь старым, десятки раз читанным детективом. Ничего нового или более серьез­ного читать она в последнее время не могла — глаза сколь­зили по строчкам, не воспринимая их смысла.

Впрочем, и этот детектив читать не получалось — если приходил Ник.

Он приходил не каждый день, но довольно часто. При­ходил, приветствовал Нэнси взмахом руки, скидывал ха­лат и лез в воду.

Двадцать пять ярдов туда, двадцать пять — обратно, короткая передышка. Цепляясь за поручень и высунув из воды голову, Ник вытирал мокрое лицо, делал пару глубо­ких вдохов, отталкивался от бортика — и вновь устрем­лялся вперед. И снова, и снова... Туда — обратно — пере­дышка. Туда — обратно — передышка.

Нэнси понимала, что не надо смотреть на него, что лучше встать и уйти, но не уходила — смотрела и смотре­ла на мощное гибкое тело, без устали разрезающее голу­боватую воду.

И вспоминала их «медовый месяц» — как они тянулись друг к другу, и целовались до одури, и бассейн, в котором они плавали, то и дело сталкиваясь... И Ник тогда тем же самым жестом смахивал воду с лица.

Ведь было же это все! Было, было, было! Иногда ей мучительно хотелось заплакать, закричать, завыть — броситься к нему, прижаться, почувствовать, хоть ненадолго, его силу, его тепло и надежность. При­жаться, уткнуться и повторять одно и тоже: «Ник, что с нами случилось, почему все так? Почему? Мне плохо — мне так плохо... Сделай хоть что-нибудь, чтобы мне не было так плохо, чтобы я не чувствовала, что схожу с ума, что лечу в какую-то преисподнюю... Мне плохо, Ник!»

В такие минуты, чтобы справиться с этим неудержимым, безумным желанием, Нэнси заставляла себя мысленно «уви­деть» одну и ту же сцену — ту самую, которую она застала в будуаре матери в день помолвки. Только на этот раз у муж­чины были не светлые, а темные волосы — черные, прони­занные серебристыми нитями... А потом он оборачивался, и в бирюзовых глазах не было ничего, кроме злости. Зло­сти — и презрения: «Да кто ты вообще такая?!»

После этого плакать хотелось еще больше — но уже не хотелось прижаться к нему.

Он приходил каждую ночь. Каждую ночь Нэнси лежа­ла, прислушиваясь к доносящимся из-за двери звукам и ждала — когда же эта дверь распахнется и Ник войдет. И ненавидела себя за то, что так этого ждет.

Но ничего не помогало — она могла злиться на себя, ненавидеть себя, притворяться перед самой собой, что ей все равно, — но, когда он входил в комнату, чувствова­ла это сразу. И сердце начинало колотиться, и внезапно пересыхало во рту — вот-вот, сейчас... А потом кровать слегка вздрагивала от его веса. Ник перегибался через нее, горячий и тяжелый, выключал ночник, и в комнате становилось темно. И в этой темно­те он обнимал ее.

Становилось жарко — от его тела, от его дыхания, от его рук — и от той теплой истомной волны, которая под­нималась изнутри и заполоняла все ее существо. И мысли, облеченные в слова, те самые, которые мучили Нэнси, пока она лежала и ждала его, свертывались в маленький комо­чек и прятались где-то далеко-далеко. Оставались только два человека, и темнота и тишина...

Зачем он всегда выключал ночник? Ей не хотелось этой темноты, хотелось видеть его — и глаза, и лицо, и все... Она сердилась на себя за то, что ей этого так хочется, и забыва­ла, что сердится, и «рассматривала» его пальцами и губа­ми, точно слепая. Не раз хотела сказать ему — не выклю­чай свет, зачем?! — и не говорила.

Он тоже молчал, лишь иногда постанывал и бормо­тал что-то, словно в бреду, повторял: «милая... милая...». И ласкал — жадно, безудержно, пока Нэнси не забывала, где она и кто она такая. Не было ни прошлого, ни будуще­го — только этот миг, и этот, единственный мужчина — его руки, его запах, его тело и дыхание, его губы...

Каждый вечер она зачеркивала клеточку в календаре и считала, сколько их еще осталось. Считала машиналь­но, даже не задумываясь, что и зачем считает, — лишь по­рой вспоминала, что вот-вот, совсем скоро, нужно будет что-то снова решать, и продавать дом, и ехать неизвест­но куда.

И еще — что этих ночей, когда она лежит и ждет, при­слушиваясь к шагам за дверью, остается все меньше и меньше.

Тридцать шесть... тридцать четыре... тридцать...

Глава 20

Это был обычный вечер — обычный вечер обычного дня.

Она вошла в огромный, чуть ли не в пол-этажа холл, и сразу заметила Джеральда, который, стоя недалеко от входа в кухню, разговаривал о чем-то с миссис Берк. На ходу кивнула им, бросила скороговоркой:

— Добрый вечер, миссис Берк, добрый вечер, Дже­ральд! — и побежала вверх по лестнице.

В первый момент, войдя в спальню, она даже не поня­ла — что не так? Что изменилось, почему возникло ощу­щение, что комната стала вдруг чужой?! Кровать... трель­яж... комодик... И тут до нее дошло: ночник!

На тумбочке не было аметистового ночника...

Быстро взглянула на трельяж — там тоже нет! И — пер­вая мысль: «Ник! Но зачем?..»