Колонна

Едва я закончил с французом, сбоку подвалил кто-то еще, с рожей, что называется, метр на метр. Я поворачиваюсь к нему. Ба-а-а! Знакомые все лица! Это же Арчи Риддинг, тот самый бывший морпех, ставший журналистом. Он малость опоздал, и прибежал на площадь, когда фейерверк уже состоялся. Сей господин с пятого на десятое узнал от коллег какие-то детали того, что здесь произошло, горел желанием сорвать эксклюзив и с ходу кинулся в атаку.

При этом американец говорил по-русски:

– Олег, когда ты кидал террориста в яму, он уже был мертвый или еще живой?

– Он был в глубоком нокауте, – ответил я.

До меня сразу дошел хитрозадый подтекст этого вопроса. Если я скажу, что он уже был мертв, то этот журналюга начнет докапываться. Дескать, зачем ты его убил, если еще никак не мог иметь стопроцентной уверенности в том, что он шахид? Выходит, ты лишил жизни человека, на тот момент формально ни в чем не повинного. Получается так, что однажды, в похожей ситуации, с той лишь разницей, что тот человек будет реально непричастен к терроризму, ты и ему засветишь в висок, чтобы уложить наповал. Да, этим заморским мозгокрутам только дай повод – они в момент из мухи раздуют слона.

Однако Риддинг ухитрился прицепиться и к этому ответу.

– Ты приказал бросить живого человека в яму, где он погиб? Это есть рашен гуманизм?

Я слушаю это трепло и потихоньку начинаю закипать.

– А что бы сделал ты? – спрашиваю я его. – Ждал бы, когда сработает таймер взрывателя, и мина убьет десятки человек? Кстати, недавно ваша авиация показала пример гуманизма по-американски. В селении Амаль она разбомбила свадьбу, якобы приняв гостей за батальон террористов, идущих в наступление. Осколками жених убит наповал, калекой стала невеста, погибли десять гостей, в том числе и дети. Я уже не говорю о раненых.

Американец сокрушенно вздыхает и говорит:

– Это была военная ошибка. Виной всему неточные координаты, которые дала электроника. Наше правительство выразило соболезнования и принесло официальные извинения.

Тут я не могу сдержаться, чтобы не съязвить:

– Эти ваши извинения и соболезнования как мертвому припарки. Пустая болтовня. Это говорит только о том, у вас системы наблюдения косые на оба глаза, или у летчиков мозги куриные, а руки растут из задницы, если они не могут разобраться, кого бомбят. У меня есть еще один вопрос. Это какая же сука объявила на весь мир, что русские разбомбили ту свадьбу? А?

Тут я замечаю, что в нашу с ним перепалку начали вслушиваться и все прочие. Увидел это и Риддинг. Он буркнул что-то про российскую пропаганду и быстренько ретировался.

Вслед за ним с площади смываюсь и я. Этот допрос с пристрастием меня уже достал так, что дальше некуда. К тому же к месту происшествия прибыли всякие криминалисты и следователи. Мне еще их расспросов не хватало! Хорошо, что общение с ними взял на себя Идрис.

Порядок на площади восстановился достаточно быстро, и раздача продуктовых пакетов пошла в том же темпе, что и до взрыва. Я прошел вдоль всех фур. Мои парни доложили, что у них все в порядке. Ну и хорошо.

Неожиданно кто-то трогает меня за плечо. Я оглядываюсь – это Августа. Она отчего-то смущается, мнется. Ну-ну! Что там за вопрос у тебя? Смелее!

Оказывается, эта дама решила сделать что-то вроде телефильма про российский контингент в Аскеростане, показать, как мы тут живем, с кем и почему воюем, какие бытовые неудобства испытываем и как долго готовы с ними мириться. В общем, обо всем понемногу.

Но его центральным героем должен был стать я, сержант-контрактник Олег Бугров. Вот как! Нет, конечно, это где-то как-то даже льстит, врать не буду, но и напрягает тоже нехило. Известность – это палка о двух концах. Любой из них может ударить тебя так, что мало не покажется.

В чем минусы известности? Прежде всего в том, что ты оказываешься в роли инфузории, которую все кому не лень рассматривают под микроскопом. Немалая часть этой публики гарантированно будет исходить ехидством, выискивать в тебе всякие изъяны. Тебя начнут обсуждать, сочинять какие-то сплетни, приписывать тебе черт знает какие грехи и пороки. А мне оно надо? Да и как на это посмотрит мое начальство?

Вот об этом я и говорю Августе. Дескать, я сам нисколько не против, но обязательно нужно получить согласие командования нашей группировки. Ведь я человек военный и своевольничать никак не могу. Августа огорченно качает головой, разводит руками, говорит свое «ауфвидерзеен» и куда-то удаляется.

День идет своим чередом. Парни работают без передышки. Погода выдалась жаркой, а народ все не кончается. Гимнастерки у моих ребят уже промокли насквозь.

После обеда фургоны пустеют, и те люди, которым не удалось получить продукты сегодня, неохотно расходятся по домам. Но никто не психует, не требует продолжения банкета, не возмущается тем, что пришлось впустую стоять на жаре. Мэр или аким во всеуслышание объявляет через мегафон, что повода для огорчения нет. Через неделю придет еще один гуманитарный конвой, а с завтрашнего дня для тех, кто не имеет средств к существованию, будет работать благотворительная столовая.