Колодец

Дзинь! Рудольф вскочил, протянул руку и подсек, но с первых же метров почувствовал, что леска идет податливо, без сопротивления. Одно из двух — или попался ерш, или он сам сплоховал. Может быть, рано подсек, надо было обождать, или… Так и есть, ерш! И бьется, как сатана! Пришлось включить карманный фонарик, чтобы снять буяна с крючка. Червь, конечно, пропал. Рудольф нашел банку и насадил нового. Просвистело над головой свинцовое грузило, скрылось в темноте и, взбив на воде круг, с плеском упало в озеро. Рудольф поправил съехавший колокольчик. Так. Поднял глаза — нигде ни огонька… До него не сразу дошло, что же за этот короткий миг переменилось. Ах да, и последнее окно потонуло в темноте. Дымка стерла линию берега, и, утратив связь с землей, призрачно плыли над ней крыши домов и кроны деревьев. Он посидел немного под тяжелым августовским небом, потом снова лег в лодку, наслаждаясь полным покоем. Где-то пролетел самолет, сюда опять донесся только звук, растворившийся скоро в невозмутимой тишине.

Рудольфу вспомнилось, что он так же лежал на полуострове в знойный день, когда собиралась гроза. Это были минуты тихого светлого счастья, слияния с природой и душевной умиротворенности, то настоящее и, может быть, единственное, что неизменно влекло его сюда, — потребность ощутить себя частью природы, как дерево на берегу, как рыба, как яблоко. В эти минуты становилось неважно не только — кто он, но и — какой он. У него не было никаких желаний, он просто лежал, заложив руки за голову — часы тикали у самого уха, — и слушал бег времени без страха и сожаления. Он сам был частью времени, как год или секунда…

Было еще темным-темно, когда Рудольф угадал приближение утра, и вскоре его догадку подтвердили петухи. Крыши построек на горе были похожи на большие и малые суда, ставшие на якорь. В камышах заговорили утки. Он различал не только голоса птиц, но и как они чистили перышки, странно чавкали. Воду сморщили полоски тусклых волн. Когда Рудольф поднял голову и сел, кряканье оборвалось, птицы чутко прислушивались к человеку, но немного погодя опять раздались всплески, пересвист, перепархиванье с места на место. А когда забрезжил рассвет, птицы снялись, пролетели над Рудольфом, тут же растворяясь в дымке, только все тише хлопали крылья.

Громко тенькнул колокольчик и тотчас смолк. Но какой? Леска одной удочки забилась нервной дрожью, колокольчик качнулся, сперва легонько, беззвучно, потом мелодично звякнул. Судя по медлительности и осторожности, червяка трогал лещ. Теперь только спокойствие! Не спугнуть бы… Взявшись за леску, Рудольф ждал. Колокольчик долго качался неслышно, как мышка, потом вдруг подпрыгнул — и Рудольф подсек. Он не ошибся: ха, славный лещик, грамм на четыреста, если не на пятьсот! Наживив, он снова забросил удочку, приготовившись к утренней страде, однако, вопреки ожиданиям, настало полное затишье. Тусклое зеркало серой воды тут и там пятнали мелкие пузыри: один за другим, один за другим, один за другим всплывали они из глубины, выстраиваясь цепочками. На дне озера жировала рыба — лещи или угри, и тем не менее к Рудольфовым удочкам не подходила, колокольчики висели безжизненно, как увядшие цветки вьюнка. Посидев так некоторое время, Рудольф вытащил и проверил наживку: черви были целы.

Утро вставало бледное, хмурое, а на горе жизнь шла обычным порядком — хлопали двери, гремели ведра, слышались голоса, по дороге тарахтела телега. Люди просыпались, вставали. Рудольфа же, наоборот, неодолимо клонило в сон. С полчаса он героически боролся с дремотой, пока наконец не сдался: смотал удочки, сел на весла и вдоль прибрежного камыша направил лодку к дому. Грести при безветрии было легко, лодка скользила сама, абсолютно неслышно, оставляя на гладком озере широкий, все дальше уходящий след.

— Ну иди сюда, пей! — вдруг раздался на берегу приветливый голос.

Ответа на приглашение не последовало, слышались только всплески, хлюпанье воды под тяжестью ног. За камышом Рудольфу было не разглядеть ни кто говорил, ни кому говорили, но голос он узнал и понял — это Лаура привела поить корову.

— Больше не хочешь, Росянка? — немного погодя снова услыхал он.

Опять раздались хлюпанье, плеск, затем, тоже незримая, визгливо залаяла собачонка — должно быть, заметила Рудольфа.

— Кто там? — спросил Лаурин голос. Вопрос, очевидно, был обращен к собаке, но как раз в это время лодка выехала на открытую полосу против мостков, Лаура увидела Рудольфа, а Тобик залаял еще пронзительней.

— Доброе утро! — крикнул Рудольф.

— Тобик, молчать! Доброе утро… — ответила Лаура.

На цепи она действительно держала корову, которая, подняв голову, с тупым удивлением взирала на Рудольфа, и крупные капли с ее морды падали в озеро. Сделав несколько гребков, он подъехал ближе и втянул весла.

— Вы так рано встали, Лаура?

— Уже совсем не рано.

— В вашем окне горел свет допоздна, — наудачу сказал он. — Когда везде давно погас.

— Да? — переспросила она (значит, Рудольф угадал— это ее окно) и, помолчав, добавила: — Я читала… А вы с вечера на озере?