Колодец и бабочка

– Первое объяснение – я ее родной отец. Мы с Машей давно любим друг друга… Пойми: наша страсть вспыхнула с первого взгляда. Мы поняли, что нас свели небеса. Но и тебя мы любим тоже. Мы с ней договорились, что не имеем права разбить тебе сердце. Однако невинное дитя чувствует мои отцовские флюиды…

– Давай второе, – с тяжелым вздохом сказал Сергей, чувствуя, что Илюшин вот-вот оседлает флюиды и будет разливаться соловьем ближайшие полчаса.

– Есть такой способ у любителей домашних растений: если какой-нибудь цветок начинает капризничать, хозяйка сообщает, что дает ему последний шанс воспрянуть, после чего выставит на лестничную клетку. Или к помойке на мороз.

– И что? – подозрительно спросил Сергей.

– Поразительное явление: бессмысленные фикусы и гибискусы после этой выволочки приходят в себя. Без всяких там удобрений и сложных танцев с поливом. Залог успеха – твердое намерение цветовода исполнить угрозу. Он должен вполне серьезно готовиться выкинуть капризный стебель к чертовой матери, хоть в окно.

Бабкин собирался спросить, при чем здесь Алиса, но отчего-то передумал.

2

Пока кипятилась вода для пасты, Сергей нарезал луковицу, бросил обжариваться на сковородку, туда же отправил, не размораживая, страшненьких скрюченных морских гадов. Сам он предпочел бы бекон, но Илюшин любил морепродукты. Стряпня оказывала на Бабкина такое же воздействие, как на некоторых женщин вышивка крестиком. Последовательность действий, заданных кем-то другим и всегда приводящих к хорошему результату, неизменно успокаивала. Импровизацию он не любил.

Сергей обернулся к притихшей жене. Она сидела бледная, будто только что умытая, и смотрела в окно. Выражение лица у нее было самое умиротворенное, и Бабкин успокоился.

До рождения Алисы ему грезились идиллические картины их будущей жизни втроем. Бабкин боялся только самих родов. Все, что должно было происходить потом, в его фантазиях было овеяно безмятежностью и спокойствием.

В этих картинах Маша сияла зрелой материнской красотой и, не переставая сиять, кормила младенца грудью. Младенец походил на зефир и вел себя идеально. Он спал, сосал грудь, иногда деликатно срыгивал… Пачкал подгузники, разумеется. Но кроме этих небольших физиологических отправлений, больше никак не обременял собою ни Сергея, ни Машу.

Столкновение с действительностью выглядело так, как если бы Сергей шел по полю, срывая одуванчики, и на него налетел локомотив.

Бабкин, конечно, ожидал, что его дочь будет плакать. Он часто слышал писк и мяуканье младенцев из чужих колясок. Но оказался совершенно не готов к тому, что его собственный ребенок будет голосить, как пароходный гудок. Крошечная синюшная девочка лежала в кроватке, молотила ручками и призывала родителей могучим рассерженным басом.

Первую неделю они пытались наладить режим кормления. А на седьмой день Маша пожаловалась на боль в груди. Губы у нее были потрескавшиеся, а во взгляде плавала нехорошая отрешенность. Бабкин приложил ладонь к ее лбу, дернулся, и одной рукой сунул Маше градусник, а другой принялся вызывать врача.

Два часа спустя он стоял у окна, глядя, как женщина в белом халате подсаживает его жену в машину скорой помощи. У него на руках сопела Алиса, готовясь выразить протест новому положению дел.

Если бы Бабкин мог, он бы тоже заорал.

В производстве у них с Илюшиным было два расследования. И хотя ни одно не требовало отлучек из Москвы, Сергей понимал, что ему хватит и этого.

Сзади его ткнули под колени – несильно, но выразительно. Бабкин обернулся и охнул: он совсем забыл про Цыгана.

– Ну вот что, – сказал Сергей, обращаясь к младенцу и псу. – Мамы нет. Надо до ее возвращения наладить быт и не свихнуться. Задача ясна?

Поставив задачу, Бабкин принялся ее выполнять. Он сгонял к педиатру, затем в магазин и вернулся с запасом сухой смеси для кормления. Затем позвонил теще.

Родители Маши проводили лето в деревне под Коломной, где у них все цвело и плодоносило. На зиму нехотя возвращались в московскую квартиру. Периоды квартирной зимовки становились все короче, и Маша шутила, что скоро папа с мамой окончательно превратятся в сельских жителей и заведут курей.

Вероника Максимовна приехала на второй день. Моложавая, подвижная, чрезвычайно деятельная, она очень много говорила о своем саде и, к некоторому изумлению Бабкина, очень мало – о дочери. Ему даже показалось, что она забыла, по какому поводу он был вынужден просить ее помощи. На Сергея обрушились рассказы о подвое на яблони, о паразитах, объедающих смородину, об удобрениях, о капризном характере жимолости и о детках гладиолусов. Несколько ошеломленному Бабкину эти детки представились в конвертах наподобие того, в котором Алису забирали из роддома.

Вероника Максимовна зачем-то схватилась за тряпку и приказала Сергею выметаться из квартиры вместе с ребенком и собакой, пока она «наводит чистоту».

Чистоту Бабкин наводил накануне вечером. О чем и сообщил. «Знаю я, как вы, мужчины, прибираетесь! Ступай, ступай».