Колибри

Он всё-таки раздался. Телефонный звонок, которого, как адского пламени, боится каждый родитель, потому что это и есть Ад или, по крайней мере, преддверие Ада, куда, к счастью, попадают немногие, и пусть боятся все, но попадает лишь жалкая горстка меченых, обречённых родителей, жалкая горстка неудачников, оставленных Господом Богом, а боятся-то, боятся все, и особенно боятся этого звонка среди ночи, нет, даже не его самого, страшнее всего, когда, вздрогнув, просыпаешься среди ночи, дзиинь, и самое ужасное, что такое случается, даже когда не случается, в том смысле, что с каждым из нас такое бывало, даже если не бывало, ведь каждому из нас хоть раз звонили среди ночи, и мы, вздрогнув, просыпались, дзиинь, и кровь мигом стыла в жилах, а на часах три сорок или четыре семнадцать, и мы сразу думали о самом худшем и не торопились снимать трубку, хотя телефон продолжал трезвонить, дзиинь, чтобы успеть помолиться, да, даже те из нас, кто не числил себя верующими, молились, чтобы этого не случилось, пусть лучше загорится наша машина, припаркованная под окном, или дом по соседству, но только это никогда не бывала горящая машина или соседний дом, дзиинь, мы это прекрасно знали, и потому всё не решались ответить, исступлённо молясь, чтобы это случилось с кем-то другим, хотя бы из сострадания, Боже милосердный, всемогущий Отче Небесный, я никогда Тебе не молился, я ведь болван, дзиинь, кретин полоумный, я пренебрегал Тобой, нарушал Твои заповеди, грешил против Тебя, хулил Тебя, что за надменный идиот, иначе и не скажешь, я не достоин даже произнести Твоё имя, я ничтожество и неизбежно попаду в Ад, дзиинь, и всё же я прошу Тебя, Отче, здесь, сейчас, в этом, не небесном мире, прошу от всего сердца, опустившись на колени, отбивая земные поклоны, распластавшись ниц, молю Тебя, чтобы телефон не звонил, дзиинь, молю взять меня, взять сейчас, немедленно, но уже ясно, что Ты решил взять не меня, ясно, что мне до́лжно оставаться в этой юдоли скорбей, и тогда я прошу Тебя, возьми мою мать, да, пусть это разобьёт мне сердце, но возьми её, или отца, или сестру, или брата, молю, возьми всё моё имущество и здоровье моё в придачу, оставь сиротой, дзиинь, нищим, больным, но, прошу Тебя, всемогущий Отче, умоляю Тебя, не оставь... и тут мы все умолкали, потому что даже слова такого, которое должно было дальше прозвучать, не существует, и все мы, итальянцы, французы, англичане, немцы, испанцы, португальцы, все мы умолкали, потому что такого слова нет ни в одном из этих языков, а вот у нас, евреев, у нас, арабов, у нас, древних и современных греков, у многих из нас, африканцев, и ещё у нас, переживших своё время пророков, говоривших на санскрите, это слово есть, хотя в целом это почти ничего не меняет, просто у одних из нас для этого Ада есть имя, у других нет, дзиинь, но молились-то мы все, молились в ужасе, не в силах поднять трубку трезвонящего среди ночи телефона, но потом всё же снимали, ведь, может, в конце концов, там просто тишина, это ведь куда более вероятно, чем загоревшаяся машина, «алло?», «алло?», а там тишина, молчание, да, такое частенько случается, шутка, наверное, это чья-то жестокая шутка, перепугавшая нас среди ночи, заставившая нас поверить, что наше время пришло, и шёпотом забормотать самую отчаянную молитву, какую только можно вообразить, и наш брат Марко тоже молился бы, но вышло иначе, потому что звонок, тот самый телефонный звонок всё-таки раздался, но только случилось это не ночью, а в четыре тридцать пять дня, в надтреснутом свете осеннего воскресенья, когда внучка уснула на диване, положив голову ему на колени, а сам он намеревался посмотреть по телевизору «Будучи там» и потому был спокоен, доволен, умиротворён и не проявлял даже тени той тревоги, что долгие годы охватывала его, когда Адель уезжала по выходным с ребятами, казавшимися ему разумными, сообразительными ответственными, почему он и отпускал её с ними, как отпускал всегда, ещё с детства, ведь у неё явно были способности, и сам, естественно, первые несколько раз тоже ездил, сопровождал, но с какого-то момента перестал, неловко стало, он же единственный из родителей за ними хвостом таскался, хуже, чем вообще не отпустить, и с тех пор ждал её дома, беспокоился, конечно, целыми днями, с утра до вечера, терзался сомнениями, прав ли, неправ, Адели ведь так нравится этот сёрфинг да скалолазание, но это опасно, не то что теннис, хотя теннис Адель никогда не увлекал, одно только фехтование, ещё до школы, то есть уже тогда оружие, символ крови, смерти, опасности, и эти дерзкие вызовы гравитации, волнам, отвесным стенам, дарующие свободу, но крайне рискованные, он в общем-то мог запретить, как родитель имел полное право решать, запрещать или нет, но решил, пусть будет, и отпускал её, и безропотно сносил связанные с этим треволнения, и только боялся, что среди ночи раздастся этот ужасный телефонный звонок, боялся каждый раз, когда ложился спать, а Адели не было дома, боялся каждый божий раз, молча, пока пытался уснуть, и когда просыпался, чтобы сходить в туалет, и мучаясь бессонницей, не в силах потом уснуть снова, и принимая капли, чтобы уснуть хотя бы так, «Ривотрил», «Ксанакс», «Диазепам», и всё же нужно признать, что никогда, ни разу за эти годы, ни днём, ни ночью, не было ни единого несчастного случая, даже самого незначительного, ни царапины, ни растяжения, за исключением того, что с одной из этих эскапад она вернулась беременной, но это, конечно, совсем другое дело, и он тогда принял её, забеременевшую в двадцать, не сказавшую ни слова об отце, принял молча, не показывая своих терзаний, прав ли, неправ, потому что, с другой-то стороны, Адель всегда была девочкой умной, способной, сознательной, надёжной, она справилась, настоящее чудо, учитывая, через что ей пришлось пройти в детстве, пережить травму, мотаться из Италии в Германию, снова в Италию, в Рим, в Мюнхен, во Флоренцию между, по правде сказать, окончательно свихнувшейся матерью и недоумком-отцом, который не знал, как её защитить, жить с пульсирующей по всему телу болью, из-за чего она вообще могла стать бесполезным овощем, но в итоге держалась на удивление неплохо и вверялась своей дисфункциональной сути, только когда нужно было указать родителям на ещё не осознанную ими опасность, откуда, собственно, и возникла нить у неё за спиной, исчезнувшая, едва родители смогли доказать, что кое-что поняли, и Адель снова вверилась своей сути, лишь когда жизнь её семьи перевернулась вверх дном, и нить появилась снова, и росла, тянулась, пока не оплела мюнхенский дом прочной, совершенно непригодной для жизни паутиной, указав тем самым неадекватным родителям, свихнувшейся матери и отцу, который не знал, как её защитить, решение, в общем, можно сказать, что с помощью этой нити Адель привела свою до крайности несчастную семью если не к счастью, поскольку о каком-либо счастье здесь говорить трудно, то хотя бы к меньшему несчастью, и тогда наш брат Марко понял, ну, хоть что-то он в конце-то концов понял, что его дочь наделена исключительной инстинктивной мудростью, и с тех пор старался обеспечить ей стабильность, потому что только этого Адели и было нужно, немного стабильности, пускай и болезненной, с периодическими наездами к матери в санаторий, невыразимой любовью к маленькой сестрёнке-немке и здравым решением, что полноценное общение станет вполне возможным, когда обе они подрастут, да, болезненной и непростой, но всё-таки стабильности, которой Адель никогда не знала и на которую наконец смогла опереться, навсегда смотав пресловутую нить в клубок и став тем, что называется «образцовой молодой женщиной», а с некоторых пор и далее – «образцовой молодой матерью», которая училась, работала и ездила к волнам и скалам, а когда она ездила к волнам и скалам, он оставался с Мирайдзин, своей внучкой, и это было правильно, Адель уезжала подзарядить свою мудрость от могучего сердца дикой природы, а он ждал её дома с малышкой, обеспечивал стабильность и молча боролся с тревогой, так шли годы, и уже казалось, что он всё-таки был прав, принимая, настаивая, отпуская, уже казалось, что риск того стоил, пока наконец не раздался телефонный звонок и наш брат Марко не понял, что теперь он тоже отмечен, оставлен Богом, и это намного, намного серьёзнее, чем он считал, хотя он и считал, что после смерти Ирены серьёзнее быть уже не может, и вот раздался телефонный звонок, которого боится каждый родитель, но слышат лишь немногие, жалкая горстка несчастных, меченых, обречённых, для которых в большинстве языков даже названия не существует, разве что в иврите есть слово «шакуль», происходящее от глагола «лишколь», что значит как раз «потерять ребёнка», да в арабском однокоренное «сакиля», да в санскрите «вилома», буквально означающее «противоречащий законам природы», да во множестве вариациях языков африканской диаспоры, да ещё, пусть и в менее однозначном смысле, в новогреческом, где встречается слово «харокамменос», «сожжённый смертью», что в целом относится к тем, кто мучительно страдает, но на практике применяется практически исключительно как раз для обозначения человека, который потерял ребёнка, и кроме того, тему потери детей раз и навсегда закрыл один из пророков времён юности нашего брата Марко, «Знаете, я потеряла двоих детей» / «Синьора, а Вы довольно рассеянны», поскольку на самом деле, если задуматься, бессмысленно считать, что теряешь кого-то, когда этот кто-то умирает, ведь это значит обвинять себя в этой смерти, я потерял дочь, я облажался, позволил ей умереть, я, я, я, бессмысленное местоимение, а когда кто-то умирает, и вовсе почти непристойное, и всё же, когда умирает ребёнок, смысл в нём, к сожалению, появляется, ведь за каждой такой смертью всегда стоит ответственность или даже вина родителя, который, вопреки своему долгу, ей не помешал, не предотвратил, не отвёл, не защитил, не предвидел, который позволил ей случиться и, следовательно, позволил ребёнку умереть, то есть именно потерял сына или дочь, короче говоря, в квартире нашего брата Марко воскресным осенним днём раздался телефонный звонок, который свёл на нет всю его жизнь, и эта жизнь, уже не раз разрушенная до основания, снова обратилась в ничто, в ноль, вот только абсолютного нуля в жизни не существует, и Мирайдзин спала, положив голову ему на колени, пока он пытался вздохнуть, потому что не мог даже этого, потому что за считанные секунды стал шакуль (на самом деле ему этого не сказали и вообще были очень деликатны, но он всё прекрасно понял), сакиля, вилома, харокамменос, всего за пару секунд, и лёгкие окаменели, воздух превратился в раскалённую проволоку, живот стал бездонной дырой, а голова – гулким барабаном, ведь настолько близко к абсолютному нулю жизнь существовать не может, но тут проснулась Мирайдзин, которой всего месяц назад исполнилось два, и, сладко потянувшись, улыбнулась ему, и сделав это, то есть проснувшись и улыбнувшись, без обиняков заявила, даже и не думай, дедушка, мы здесь не шутки шутим, я здесь, дедушка, и тебе придётся потерпеть.