Колибри

На долгий, почти бесконечный миг Марко Каррера входит в ступор, поскольку мозг его пытается одновременно обработать несколько взаимоисключающих импульсов, которые в итоге блокируют друг друга. Отнестись к предупреждению со всей серьёзностью и немедленно уйти, даже не поинтересовавшись причиной, а просто сопоставив этот запрет с другим тревожным сигналом, посланным ему болезнью Мирайдзин? Сперва уточнить обстоятельства столь театрального появления: зачем, в каком качестве, с какой целью? Извиниться, пускай и с опозданием на тридцать семь лет? Или, может, возмутиться и послать куда подальше, как требует сделать клокочущая в груди ярость, – и кстати, если на то пошло, в чём причина этой ярости, да ещё столь внезапной? В том, что слова Неназываемого попахивают не дружеским советом, а мафиозной разборкой? Или попросту в том, что, причинив кому-то боль, начинаешь этого кого-то ненавидеть (ты – его) и становишься нетерпимым ко всему, что он делает?

– Слушай, Дуччо, – говорит он наконец, изо всех сил стараясь не кипятиться, – я езжу сюда играть каждую неделю. Я знаю, где я, знаю каждого игрока, я здесь как дома. И что же? Вдруг откуда ни возьмись возникаешь ты и требуешь, чтобы я ушёл? С каких пирогов? Где, спрашивается, ты пропадал всё это время? Что делал? Зачем явился? Что это за обноски?

Многократно отражаясь в зеркалах, чёрное облачение Неназываемого с каждым его движением будто рассыпается на тысячи осколков. Ни дать ни взять гробовщик, думает Марко. А то и могильщик.

– Я здесь по работе, – отвечает Неназываемый. – А это моя униформа. Природа сделала меня уродом, и это полезно для дела, но для пущего эффекта я должен выглядеть ещё более отталкивающим, так что одежда – основа основ.

– Ты о чём вообще? Какая ещё работа?

Неназываемый на миг запрокидывает голову, вглядываясь куда-то вдаль, и Марко снова видит в нем мальчишку по прозвищу Близзард, выигравшего некогда слалом в Абетоне. А может, и нет, может, ему это только кажется.

– В общем, – тяжко вздыхает Неназываемый, – как ты знаешь, я приношу несчастье. Несчастье для всех, кроме тех, кто рядом со мной, – это ведь ты тоже знаешь, правда? Как там было... Теория глаза бури, вот... Ну, а поскольку в один прекрасный день моя известность стала, скажем так, довольно широкой, я решил, что раз не могу её избежать, хотя бы воспользуюсь плодами.

– В каком смысле?

– В том, что теперь я этим зарабатываю.

– То есть...

– То есть навожу порчу, сглаз. За деньги, разумеется. Зря смеёшься: как раз сегодня один из твоих дружков нанял меня сглазить этого Аммоку, то есть тебя. Сильно сглазить. По полной. Так что говорю тебе: уходи. Послушай меня. Это не шутка, – Неназываемый, с трудом ворочая искорёженным языком, смачно сплёвывает слова, и это делает их ещё убедительнее.

– Что... что за дичь? – заикаясь, бормочет Марко Каррера, с трудом скрывая изумление.

– Марко, я сейчас в Неаполе обитаю, понимаешь? Всё равно что быть тореадором в Севилье. Люди указывают мне цель и платят за сглаз. Уж сколько лет этим занимаюсь, и ни разу не было, чтобы не подействовало. Ни разу. Работы полно: что ни день, куда-то еду, то в центр, то за город. Игра, бизнес, любовь, спорт, семейные ссоры: я – просто маяк, который указывает, на кого вывалить мешок всякой дряни. И уж поверь мне, сегодня утром я сел в самолёт именно ради того, чтобы вывалить её на некого Аммоку. «Заставь его плакать» – вот с такой формулировкой. И бабок твой дружок отвалил целую кучу.

– Какой ещё дружок?

– Ну, твой дружок. Хозяин дома.

– Но... зачем? Мы ведь и правда друзья. С чего бы ему желать мне зла?

– Слушай, я не спрашиваю клиентов, с чего бы им хотеть того, чего они хотят. Почём мне знать, что там у него в башке: вернусь завтра утром в Неаполь и забуду, как звали. Если тебе интересно моё мнение, так он чокнутый, только не из тех, кто пальцы на руке пересчитывает и получает три. Другого типа заскок. Но это я так, походя, я ведь его не особо знаю, могу и ошибаться. Но точно знаю, что он хочет увидеть твои слёзы, и потому повторяю: поезжай домой. Аванс у меня в кармане, больше я не возьму, никто не пострадает.

А в голове Марко Карреры всё отчётливее прорывается сквозь ступор именно та реакция, которой он добивается и которой в конце концов добьётся. Уровень адреналина, ещё с утра слегка повышенный в предвкушении вечера у Дами-Тамбурини, и не думает снижаться – напротив, подскакивает до запредельных высот. Но пока у этой реакции нет языка, нет слов. И Марко молчит.

– Давай! Чего ты ждёшь? – гнёт свою линию Неназываемый. – Мало тебе несчастий? Мать мне всё про тебя рассказала! Поезжай домой!

– Твоя мать жива? – вскидывается Марко.

– Ну да.

– Сколько же ей лет?

– Девяносто два.

– И как она?

Неназываемый кривится; это выражение трудно истолковать, поскольку следом на его изборождённом морщинами лице вдруг возникает нелепая ухмылка. Нелепая – и горькая.