Колдунья

— А ничего и не придется устраивать, — добавил Друбецкой. — Поскольку без нашего участия, откровенно говоря, ничего и невозможно. И поскольку мы своим отказом, уж не посетуйте, выбиваем почву из-под ног у всего предприятия, вам, господа, следовало бы смириться с неизбежным. Распустите «Союз благоденствия», забудьте обо всем и вернитесь к нормальной жизни…

— А если это невозможно? — с застывшей улыбкой спросил граф Биллевич.

Друбецкой встал, выпрямился, его голос звенел от сильного внутреннего напряжения:

— В конце концов, господа, я присягал государю… Все, что мы замышляли, происходило до присяги. Теперь я ею связан… а потому, даже сам не участвуя, но продолжая покрывать вас, как раз и буду клятвопреступником. Если не будет другого выхода, если вы станете упорствовать, я оставляю за собой право принять решения, которые мне крайне не по сердцу, но иначе просто нельзя…

— Другими словами, вы намерены стать доносчиком? — нехорошо прищурился фон Бок.

— Вы неправильно подбираете слова, сударь, — тем же звенящим голосом ответил Друбецкой. — Если вы внезапно узнаете, что некий… да что там далеко ходить, если вы узнаете, что пресловутый Васька Бес, шалящий в здешних местах, намерен завтра ограбить и зарезать путника на большой дороге, то, поставив об этом в известность полицию, вы будете не презренным доносчиком, а спасителем человеческой жизни. А ведь в нашем случае на кону не жизнь одного-единственного человека, а судьба страны… Так что даю вам слово боевого офицера: если вы нынче же не пообещаете отказаться навсегда от ваших безумных планов, я колебаться не буду… Можете вы дать мне слово, что оставите свои планы?

Воцарилось долгое молчание. Потом камергер сказал мягко:

— Боюсь, генерал, подобного обещания от нас не дождаться…

— Ну что же, — сказал Друбецкой с невероятным спокойствием. — В таком случае, позвольте откланяться…

Он коротко поклонился, повернулся на месте, пристукнув каблуками и щелкнув шпорами, после чего решительно устремился к выходу. Демонстративно хлопнул дверью — так, что с косяка осыпалось чуточку штукатурки.

— Господа! — почти умоляюще воскликнул князь. — Миша, полковник, Готлиб Рудольфович… Неужели вы не способны понять голос здравого смысла? Сейчас не получится ничего, кроме вреда… И потом, вы же знаете Друбецкого, он никогда от своих намеченных целей не отступится…

— Один раз, как мы только что убедились, отступился, — ядовито бросил фон Бок.

— Господа…

— Андрюшенька, родной… — мягчайшим тоном произнес камергер. — Отступать мы не намерены.

— Но это же настоящее безумие! Какими силами?

— Да уж какими в состоянии…

— Бред!

— Мне больно, что мы не понимаем друг друга… — удрученно сказал камергер.

— А мне, по-твоему, нет? Друбецкой не отступится… Я, конечно, попробую его уговорить…

Князь порывисто вскочил и выбежал из комнаты. Ольга за ним не последовала — самое интересное, кажется, только начиналось, в этой самой комнате…

— Скоты, — после недолгого молчания обронил фон Бок.

— Хуже, — сказал камергер. — Гораздо хуже. Убежденные люди. А вот это по-настоящему страшно, господа мои. Труса можно запугать, скота и подонка — купить. Человека, убежденного в собственной правоте, ничто не остановит…

— Вы полагаете? — нехорошо усмехнулся Кестель, и фон Бок одобрительно кивнул. — Такого человека, и вы это прекрасно знаете, может остановить превеликое множество вещей — главным образом состоящих из железа, хотя возможны и другие средства, о которых вы прекрасно осведомлены…

— Ну, это уж… — поморщился камергер. — Речь, в конце концов, идет о моем родном брате…

— Ну, не стоит лицедействовать, — усмехнулся фон Бок. — Есть некий предел, за которым нет места родственным чувствам…

Граф Биллевич прервал их энергичным жестом:

— Да полноте… Дело тут не в родственных чувствах, ведь правда, Михаил Дмитриевич?

— Ну разумеется, — сказал камергер. — Я просто хотел бы обойтись без крайностей. Нет необходимости, когда речь идет о моем брате, прибегать к крайностям. Он, вы прекрасно понимаете, никогда нас не выдаст. Его тонкая, ранимая натура, скорее приличествующая не боевому генералу, а какому-нибудь романтическому поэтишке, ни за что не позволит ему выдать родного брата… но ведь невозможно выдать вас, не впутав меня? Так что он промолчит. Будет терзаться, ругать себя за колебания и слабодушие, но никогда никого не выдаст.

— Не спорю, — кивнул граф. — А вот Друбецкой — дело другое. Этот-то без колебаний…

— Отсюда вытекает, что меры следует принять к одному Друбецкому, — сказал камергер. — Надеюсь, никто не возражает? Вот и прекрасно. Никак ему не следует возвращаться в Петербург… Кто возьмет на себя обязанность озаботиться?