Колдунья

Джейн, оттепель стремительно ворвалась в нашу жизнь бурлящими ручьями, и я видел, как сквозь землю проталкиваются зеленые ростки первоцветов, а на ветках лопаются почки — то, что она заметила бы и чему обрадовалась бы. Поэтому на прогулках я теперь думаю о ней.

Она говорит — мы говорим — о клятвах. Она утверждает, что в нашей жизни есть два вида клятв — те, что даются разумом и рассудком, и те, что даются сердцем. Те, что мы сами решаем принести, и те, что приносятся за нас — нашим телом, или душой, или Богом. Права ли она? Две недели назад я бы отнесся к этому презрительно, осмеял бы, назвал безумием или ведьмовством, как поступил бы почти любой на моем месте. Но сейчас я слушаю ее. Я слушаю ее, потому что знаю: жизнь ее закончена. Она умрет. И я, наверное, единственный, с кем она еще может поговорить.

Она поклялась своей матери, что никогда не полюбит мужчину. Но ее сердце пообещало, что полюбит, и нет причин, способных помешать любви.

Какие обеты давал я? Вот в чем вопрос. Она не стала об этом спрашивать, но я сам себя спрашиваю. Я мучусь бессонницей и пишу эти слова у тусклого пламени свечи, и я спрашиваю, какие обещания я давал в жизни и по своему ли выбору делал это? Вера? Я не выбирал ее. Она пришла ко мне из детства, и, несмотря на все тяготы, которые могут обрушиться на человека из-за веры, я никогда не терял ее — я знаю, что есть Бог, и знаю, что Он видит меня, когда я пишу это письмо, и что Он также видит Корраг и тебя, жена моя, которая, пока я пишу это, спит под шерстяным одеялом в комнате с окнами, обращенными на юг. Не я выбирал веру. Она выбрала меня, и мое сердце знает это, — и до конца дней со мной останется эта вера в Бога и в добро. Я уверен. Но род моей деятельности, Джейн? Мне кажется, это совсем другое. Я думаю, мой отец сделал выбор за меня, а потом, аккуратно направляя, ждал, когда служение Богу станет делом моей жизни. И в конце концов я принял решение, но принял не сердцем, а рассудком. Скажи, когда мне нравилось читать проповеди толпе? У меня всякий раз дрожат руки. Но я делаю это и, принимая похвалы за ораторское искусство, едва не краснею со стыда. Да, я хорош в риторике, знаю. Специально этому учился, а еще, возможно, у меня природный талант. Что бы сделал мой отец, выслушав рассказ этой девочки?

Он бы не позволил своим чувствам так измениться, я уверен. Он бы прочесывал Библию в поисках цитат, что помогли бы ему уничтожить любое сострадание, — ведь служение королю Якову и Господу было его главным предназначением, и его вера записана чернилами. Именно его разум, я думаю, принес Богу клятву — его разум, что вел его. Но я — не он. Я самостоятельная личность.

Джейн, что мне делать? Мой разум твердит о законе — о Библии, о Боге. Мой разум убеждает не ждать письма от Стайра и не надеяться на то, что удастся изменить последние дни Корраг. Более того, я не должен даже хотеть этого. Я должен желать (и когда-то желал), чтобы мир освободился от тьмы, так почему же меня волнует, что эту тьму поглотит свет огня?

Я должен позволить событиям разворачиваться согласно Божьей воле. Она пленница по закону. Если она умрет, это будет законно.

Но — но! — я тревожусь. Скучаю по тебе. Когда я откладываю свой парик по вечерам, то смотрю на человека, который скрывается под ним: он усталый и старый.

Молись за меня. Молись за то, чтобы я обрел поддержку и утешение — чтобы я обрел правильные, достойные мысли.

Чарльз