Колдунья

— Ага. Они старые. И они все еще будут здесь — когда мы умрем и исчезнем навсегда. Когда мы станем прахом и память о нас померкнет, все еще будет холм Сосок в долине Гленко.

Я посмотрела на свои руки. На миг я подумала про иной мир. Я подумала о тех, кого любила и кто там теперь. Сжав кулаки, я сказала:

— Ты не исчезнешь. Ты будешь жить в своем сыне. У тебя есть сын.

— Как и ты.

— Я?

— Не исчезнешь. — Он смотрел прямо перед собой. — Я буду помнить тебя.

Это было мое самое счастливое мгновение. Мое самое счастливое время. Быть там, где дует ветер и опускается в воду солнце, — и быть там с ним. Мы стояли так близко друг к другу, что я могла чувствовать его тепло, а он мог чувствовать мое. Только холм и мы. Я никогда не любила королей и королев, я думаю, что ни один человек не может быть чем-то лучше другого в глазах мира, — но на том холме мне казалось, что в мире существуем только он и я. Лишь мы и вся эта красота. Осень, и высота, и сердца.

Я знала, что этот момент никогда не повторится. Что он уйдет безвозвратно.

Через некоторое время Аласдер сказал:

— Уже поздно. Нужно спускаться.

Я последовала за ним. Мы возвращались тем же путем, которым пришли, и я видела свои старые следы в песке. Я видела ежевику, за которую он зацепился пледом, и скалу, через которую он помог мне перебраться, и мне казалось, что все это было очень давно.

Потом мы пришли туда, где тропинка разделялась надвое, и остановились.

— Расстанемся здесь, — сказала я.

Он смотрел на меня. Вглядывался в мое лицо, а в это время поднялся ветер. Он принес с собой капли дождя. Я почувствовала капли дождя на голой руке. Потом на носу и на голове, и каждая капля казалась такой громкой, тяжелой и толстой. Я огляделась. Я увидела, как листья колышутся, когда на них падает дождь, и как цветы ловят благодатную влагу, а небо становится темным. На секунду я закрыла глаза. А когда открыла, то заметила каплю на его скуле и то, какими мокрыми стали его волосы. Он не отрывал от меня взгляда. Потом поднял руку, поднес к моему лицу и медленно отвел прядь волос за ухо.

Он сказал:

— Ты…

Я всхлипнула, затрясла головой, отступила назад.

«Будь добра ко всякой живой твари», — говорила Кора. Я обещала ей, но мне так сильно нравилась Сара, что я предпочла убежать прочь по склону. Когда началась гроза, дождь колотил по плечам и выбивал ямки в грязи, а Кое стала очень шумной и белой. Я остановилась, уже почти спустившись в долину. Потом оглянулась. Все было таким коричневым — его одежда, обувь, влажные волосы и грязь на плечах, — что он почти сливался со склоном холма. Он был частью скал, и вереска, и старых папоротников. Я смогла разглядеть его, лишь когда он пошевелился. Он дважды останавливался и замирал, и когда не двигался, мои глаза теряли его, и я думала, что, возможно, его там уже нет. Я удивлялась, почему он медлит. Может, встретил оленя, или любуется видом, или смотрит назад, как я. Я тоже была коричневой из-за влажных волос и грязи, прилипшей к коже.

Итак, клятвы. Я верю в них лишь наполовину. Точнее сказать, верю, если они даются от всего сердца. Я верю в глубокие и честные клятвы. Я верю в те, которые вы дали сами себе много лет назад в своей пустой постели.

«Не люби». И я отвечала: «Нет, я не буду».

Мой язык произносил слова, которые хотела услышать Кора, и она назвала меня умницей и поцеловала на ночь. А в это время мое сердце кричало: «Я буду! Я буду! Я полюблю и, когда это случится, отдам всю жизнь ради любви. Отдам всю себя. Я буду любить и любить».

Так что я верю в клятвы, данные сердцем. Таким клятвам стоит следовать — ведь разве может быть что-то хуже жизни с молчащим сердцем?

Пообещайте, что вернетесь.

Мне осталось недолго. Уже недолго.