Колдун

— ... а потом, после уже, старший вытаскивает молодого из отменной шайки-лейки, определяет в фэзэуху, под личное наблюдение. Возня, канитель, и в результате — педагогичный, доброжелательный пинок в зад, прямо к дверям института: а теперь тебе, Петя, можно и в люди... А кто я ему был? Никто. Беспризорная рвань. Первый встречный. После, конечно, другое дело... Ведь это я его потом сюда выписал.

— Ну кто, скажи, посягает на его человеческие качества? Речь-то о профессиональной пригодности. На данном, если хочешь, этапе. По-моему, он и сам это понимает. Ну, не по силам человеку мастером.

— Понимает, — повторил Адамович. — Казнится даже, что меня подвел. А с другой стороны, вроде бы и рад назад за верстак: и заработаешь больше, и спокойнее. У него же золотые руки...

Мы шли без определенной цели; просто ему надо было двигаться, перемещаться. Расцвеченные неоном большие улицы остались где-то в стороне, навстречу вставала снежная темнота полузнакомых улочек и переулков.

— Главное слово было мое, — говорил Адамович. — Ты заметил, как на меня смотрел директор? Каким тоном спросил о мнении? Как впился?.. Он был недоволен, что я не особенно решительно... одним словом, что инициатива исходила не от меня. Ведь это можно черт знает как истолковать. «Излиберальничались! В научно-технический прогресс на одних эмоциях едем». Вот ведь! А энтузиазм, например, важным резервом мыслит. Тут, выходит, эмоции годятся.

— Поставь себя на его место.

— Ну да! Ну да! В том-то и дело! Ведь я же сознаю, знаю, что все это правильно, законно. И голосовал я правильно, в интересах производства, общего, стало быть, дела. Но почему вот тут, — Адамович ткнул себя в грудь, — тут вот почему такое, так скверно? Как будто предал его. Ты понимаешь?.. Нет чувства удовлетворенности, этой самой гармонии... Вру я себе, что ли?

— Знаешь, Петр, — сказал я. — Сойдетесь-ка вы со своим Соколовым где-нибудь в укромном месте, визави, потолкуете, и все станет на свое место, обрящешь свою гармонию. Дело-то ведь простое: голова — одно, сердце — другое. Экие новости! Это, дорогой мой, старый сюжет.

— Дело простое, говоришь? — Он покосился на меня. — Да-да, простое, обычное, всесторонне обусловленное. Об этом-то я и думаю...

Часу уже в десятом мы наткнулись на небольшое окраинное кафе, что-то вроде «Минутки» или «Ромашки». В нем было всего три столика. За крайним справа сидела молодая пара, молчаливо расправляясь с горкой сарделек, похожих на гигантских личинок; у ног молодого человека лежала собака с ошейником. Буфетчица, еле видимая из-за стойки, сонно пила чай.

— Ничего уже нет, — устало сказала она. — Все съели, вот им последние отпустила. Скоро закрываю.

— И выпили все? — спросил я.

— Есть коньяк. А кофе выпили.

— А что вы пьете, прошу прощения? — спросил Адамович.

— Чай! — Она улыбнулась, выпрямилась на стуле. — Это я для себя, не на продажу. Не люблю я это кофе. Что, угостить? Бесплатно ведь все равно.

— Идет!

Мы пошли за одинокий столик слева. Чай был горячим и прекрасно душистым. Только теперь я почувствовал, что продрог, и стал греть о стакан руки.

— Можете курить, — великодушно разрешила буфетчица, не устояв перед нашими панегириками ее чаю. — Все равно уже больше никто не придет. Да и все равно все курят, потихоньку...

Парень на той стороне отрезал полсардельки, сдирал кожуру и кидал собаке, затем обильно смазывал кусок горчицей и начинал невозмутимо жевать, глядя на девушку. Та смотрела не то что бы с восхищением, но с большим вниманием и интересом — он не морщился. Собака, очередной раз щелкнув пастью, терпеливо ждала следующей порции кожуры.

Адамович смотрел на собаку, и угрюмое лицо его постепенно начало преображаться: оно стало как бы разглаживаться, светлеть, заулыбалось как-то все сразу, изнутри, издалека. Оторвался он от своего предмета, только когда зашипела пластинка — буфетчица решила попотчевать нас и музыкой. Гибкий, умело отрепетированный голос манерно запел «Ти фо ту».

— Кто бы это мог быть? — спросил я, прислушиваясь.

— Какая-нибудь Соня Шебек, — отозвался Адамович. — Как тебе пес?

— Великопородистая дворняга. По звуку можно определить — слышал, как она ловит пищу?

— Да. Эти не гордые. — Адамович глотнул чаю, прокашлялся. — А хозяева — гордецы! Ошейничек — я тебе дам!

— Ты мог бы сожрать столько горчицы?

— Я ем значительно больше. — Он опять хлебнул чаю. — А эта штука, кажется, называется «чай на двоих»? Я слышал ее еще во младенчестве.

«Ти фо ту... ту фо ти...». Никогда и ничего больше в этой песенке я разобрать не мог, хотя и получал по английскому четверки. И только из надписи на пластинке знал, что это— «чай вдвоем», а потом кто-то перевел мне как «чай на двоих».

— Давай-ка за здоровье этого пса, — сказал Адамович. — За его верную и честную морду. — И когда мы выпили, навалился на стол и тихо проговорил: — А теперь я расскажу тебе одну историю. До закрытия этого божеского заведения как раз и выложу...