Колдун

— Это чудесная страна. Маленькая такая — всего 15 тысяч жителей и площадь 157 тысяч квадратных километров. Мы жили в столице княжества, в Вадуце. Там вообще только три тысячи человек. Правда — все такое игрушечное?! Но воздух там — ни с чем не сравнить! А над самым городом скалы: «Три сестры» — трехглавая гора. Там замок, старинный замок, пятнадцатого века. И в этом замке — замечательные картинная и оружейная галереи. Вы не можете себе представить, как все это чудесно! Они вообще-то говорят на немецком, но это такой диалект, что никакой другой немец не поймет их. И я говорила на этом языке. И мама говорила. Мама работала на заводе фарфоровых зубов. Уникальное предприятие — на всю Европу! Подумайте только — завод фарфоровых зубов! Больше, впрочем, там и нет заводов... Вообще-то это длинная история, как мы туда попали... Как-нибудь расскажу, если интересно. Видите ли, папа и мама встретились во время войны в немецком плену. Оба работали у одного хозяина. И вот однажды сбежали. Добрались чудом до гор, там им помогли, укрыли, перевозили с места на место. Так они в конце концов и попали в Лихтенштейн. Это — длинная история... Конечно, как только закончилась война, они решили тут же — домой. Но папа вдруг серьезно заболел, и отъезд пришлось отложить. А потом мама заболела, долги появились, надо было отработать. Так они все откладывали, откладывали. А потом родилась я. И опять надо было отложить... Папа стал работать в нашем консульстве — он ведь тоже знал этот язык! — и там ему говорили, что он может не беспокоиться, что формально наше гражданство тут восстановлено. Так я и выросла там, и в школу стала ходить... Потом папа умер и мы с мамой вернулись... Я знаю, вы не верите. Хм, мне никто не верит. Но это же смешно! Не верят-то не в Лихтенштейн, а в то, что у человека может быть такая биография? Да почему же не может, скажите, пожалуйста, почему не может?..

* * *

— Мисс Лихтенштейн! Не одолжите ли туши?

— Мисс Лихтенштейн! Там мороженое принесли.

— Мисс Лихтенштейн! У вашего шефа для вас пока ничего нет, так не будете ли вы так любезны и не раздеталируете ли мне вот этот узелок?

— Хорошо... Хорошо... Хорошо... — Бессонные глаза Анны улыбаются. — Можно, Юрий Петрович?

— Мисс Лихтенштейн!..

На нее приходили поглазеть из цехов. Они спрашивали друг у друга по углам: «а правда?.. а может, правда?..» Через месяц на заводе не было человека, который бы не знал про Лихтенштейн. В бюро звонили и спрашивали: «Что там у вас за история, за чудо такое?»

Власов сказал мне, что он не ребенок, обладает достаточным чувством юмора и лишен предрассудков, но «бюро превращается в балаган».

— Надо положить конец.

Корнеев предложил устроить собрание и «высказаться начистоту, чтобы раз и навсегда выяснить все до конца».

— С какой целью нужен ей этот Лихтенштейн, всем должно быть ясно.

Иванов-толстый сокрушался:

— Вот болванище-то!.. Ну позубоскалят с месяц-два, ну и что? И затихнет, и притрется...

Она меня раздражала беспомощностью, вздорностью, маниакальным своим упрямством, этим постоянно удивленным лицом, улыбкой, веточкой сирени... Но получалось так, что с завода мы выходили вместе, и я не мог бросить ее одну на набережной. Я провожал ее до автобуса.

— Почему, собственно, Лихтенштейн? — спросил я. — Почему не Беловежская пуща, не Командорские острова, не Кижи, в конце концов? И оставили бы вас в покое.

— Так вы все-таки не верите?.. Жаль.

— Да верю, верю, ради бога. Вот разберут вас на собрании. Ведь вы комсомолка...

— Да, конечно. Я в школе была редактором стенной газеты. Там все ребята знали о моем прошлом, но ни разу на комсомольских собраниях об этом не говорили ...

* * *

... Когда она уехала, я дождался следующего автобуса и поехал за ней. В порту было тихо. Я нашел ее улицу.

Это был даже не пригород, а самая окраина города, лес. На улице росли высокие и толстые сосны; возле каждого дома было по палисаднику, за крашеными заборчиками цвела черемуха. Воздух от этого цветения был густым и терпким. Все было залито теплым светом.

Анна жила в старом доме, вдвоем с матерью. Я нашел этот дом. И вошел во двор, и услышал крик женщины.

— Изму-у-учила-а-а! Извела-а-а! О, пропади ты пропадом! Заболей же, заболей! Умри! Слезинки не пророню! О господи-и! Дура, дура! Ду-у-уррра-а-а!

— Мамочка... мамочка... мама... успокойся, — тихо и спокойно щебетала Анна. — Успокойся... тебе же не надо пить, не надо... не надо... ты же знаешь... мамочка...

— Молчи! Ты мне жизнь загубила, всю до капли! Ты для меня яд, яд! Отрава! Ведь не старая я! Сорока нет! Я рожать могу! Да как рожу, опять без мужа?! Что жрать будем?!

— Мамочка... мамочка... я ведь теперь здорова, работаю...

А потом зло в голосе взрослой женщины пропало, и на смену ему пришла слезливая болезненная привычная обида.

— Федор Степанович — чем был не человек? Всем. А Олеженька?.. Но кому я с тобой нужна, с такой-то... Ведь шарахались, как увидят. А рот откроешь — улетучиваются...

И еще раз изменился голос этой женщины. Он стал криком, рыданием.