Колдун

Белоусов просидел два часа. Потом пошел и купил билет до Минска. Опять началась свободная вагонная жизнь, замелькали новые лица, новые ландшафты, и он скоро забыл о «демонической женщине», только время от времени всплывал кусок ее фразы «могу принять необычное решение». Обдумав эту фразу и так и этак, приложив и примерив ее к себе, он пришел к выводу, что пока в его путешествии все же не произошло ничего такого, что побудило бы принять необычное решение. Резкие повороты в маршруте ведь не в счет, потому что ничего строгого и не планировалось — маршрут складывался произвольно, по мере перемещения Белоусова в железнодорожном пространстве. Да и не значил он ничего: уж никак не ландшафты или достопримечательности интересовали Белоусова, не география и не история, а сам по себе вагон. И тем не менее Белоусов бы не возражал, чтобы в его житейском арсенале был такой случай, чтобы он мог потом при необходимости рассказать, как с ним произошло нечто, что подвигнуло его принять необычное решение; ему очень хотелось бы, он чувствовал потребность и способность такое пережить. Тогда фраза «демонической женщины» была бы не и его личным опытом, перестала бы быть холостым и дразнящим зарядом. «Если случится, — думал он, — если произойдет, если вдруг встретится — остановлюсь и останусь». Эта мысль родилась в нем самопроизвольно, он ее ни от кого не слышал, и она стала дорога ему как результат творческого вдохновения. Так Белоусов и ехал, то забывая свою мысль, то вновь выводя на авансцену памяти, и хотя ничего не происходило, она крепла, увеличивала достоинство. «Остановлюсь и останусь» — это был шаг, это был Стиль.

Следующие этапы пути, несмотря на несколько остановок и пересадок, прошли относительно спокойно. Только одно по-настоящему оживило: рассказ старого речника, ехавшего лечиться грязями на Рижское взморье. Рассказ сводился вот к чему.

Матрос речного буксира во время стоянки напился и наскандалил, за что его немедленно решили списать. Но заступился старший механик: «ручаюсь за него головой, уверен, что больше не повторится, все произошло по молодости». И капитан оставил нарушителя «до следующего малейшего замечания». На другой день матрос опять пришел пьяным, шатался по палубе и кричал, что он не сосунок какой-нибудь и в гробу видел разных опекунов. Все, однако, опять сошло — то ли не заметили, то ли сделали вид, что не заметили. О чем там говорило начальство, никто не знал. А матрос вечером рыдал в каюте, бия себя по голове и проклиная собственное малодушие. И на третий день он опять поддался уговору дружков и напился уже потому, что у него все так гадко в жизни и «назад возврата нет». И пошло. В четвертый раз он заявился прямо к механику-заступнику, ревел, катался по полу — «я пропащий, не надо за меня заступаться». Потом он напился уже со стыда, потом от бессилия, и наконец — от злости. И когда все уже считали, что участь его решена и стармех посрамлен, этот матрос вдруг вышел на вахту. Он работал молча и с остервенением. К нему нельзя было подступиться, палуба блестела, как лаковая, за поручни страшно было взяться. Его никто не остановил, не вызвал, не попрекнул прошлым. Он не разговаривал месяц и работал все с той же сосредоточенной яростью. Ему уже не нужно было нравоучений и отеческой заботы — он бесповоротно и прочно стал новым человеком. Еще через месяц он попросился в кочегары под начало стармеха, который потом говорил, что был все время спокоен, потому что в том матросе «загвоздку углядел».

Этот рассказ почему-то запомнился Белоусову в подробностях. «Перевернуло-таки человека, думал он, — доконало. Под собственной тяжестью согнулся, сломал-таки натуру». Это упраздняло ранешную формулу «натуру победить невозможно»; оказалось — возможно, и впервые у Белоусова возникли сомнения в незыблемости всего категорического, даже если оно и выражено броско и ярко.

Он пересказывал тот случай многим своим попутчикам, более всего опасаясь, чтобы не сошло за анекдот. Он ждал чего-то, подсознательно связывая с тем матросом себя, но дни шли, убегали в прошлое километры, и ничто не «переворачивало», не «доканывало» его под собственной тяжестью, все оставалось прежним: думания, ощущения, жизненный ритм, и он завидовал матросу. А кто-то, выслушав рассказ, сказал:

— Нормальных людей, что рядом с ним тихо и честно работали, никто не заметил. А этот нашумел, напакостил, в грязи вывалялся, но вот о нем уже и легенды пошли. Закон свинства.

— Не в том дело, — отозвался другой.

— А в чем?

— В загвоздке.

А за окном стелилась бесконечная снежная равнина и взмывали и падали гулкие провода.

* * *

Ресторан сверкал и искрился. В папиросном дыму мелькали блаженные лица, гул голосов смешивался с пыхтением и гудками за окном, и надо всем этим плыл прозрачный и невесомый голос:

«Эвридики! Э-э-вриди-и-и-ки-и-и!»

Не хотелось, ни двигаться, ни думать, ни вспоминать больше. Даже тело ощущалось, как чужое, и была лишь одна несокрушимая ясность в голове.

— У вашего магнитофона прекрасный звук, сеньора. За ваше!