Когда завтра настанет вновь

…слухи о том, что баньши не интересуются мужчинами, родились не просто так. Для продолжения рода баньши не требовались мужчины – и, если уж на то пошло, они вообще не могли забеременеть. Новые баньши рождались из мертворожденных человеческих младенцев; мёртвых мальчиков родители могли оплакивать сразу, но мёртвых девочек лекари всегда оставляли в колыбели до наступления ночи. Ведь была вероятность – одна на тысячу – что, когда взойдёт луна, остывшее тельце шевельнётся и воздух над ним пронзит крик ребёнка, наконец сделавшего первый вдох. Только вот от маленьких баньши нередко отказывались, а в старые времена лишь считаные избранницы Великой Госпожи росли в родной семье. Немногие спокойно относились к тому, что за какой-то месяц кожа их ребёнка обретала нездоровый зеленоватый оттенок, уши заострялись, пальцы неестественно вытягивались, а волосы отрастали седыми… или голубыми, как у Рок.

Сейчас маленькие баньши по большей части оставались с родителями. Теперь людям уже хватало терпимости и смелости для принятия, что этот странный материальный призрак с тёплой кожей, бьющимся сердцем и пугающим даром видеть чужую смерть – их ребёнок, несмотря ни на что. Поговаривали, что баньши дарует жизнь сама Владычица Предопределённости, являясь к их колыбели и целуя в холодный лоб; маги верили, что баньши рождаются из тех девочек, которым суждено было стать колдуньями. Правда, далеко не у всех баньши проявлялась магическая печать – но, быть может, Великая Госпожа попросту решала, что с них достаточно и одного дара.

Роксэйн вот своего точно с головой хватало.

– И как к этому относится твоя мать? – спросила я, не зная, как ещё комментировать услышанное.

– Если б она не умерла, когда мне было семь, думаю, она бы это не одобрила. Но я не уверена.

– О. Прости.

– Ничего. На самом деле я не ропщу ни на судьбу, ни на Великую Госпожу. Ни за мать, ни за отца, ни за мой дар. Если бы всё сложилось по-другому, я была бы уже не совсем собой, а я себя вполне устраиваю. И предложи мне изменить в прошлом хоть что-то, я не согласилась бы.

– Редко встретишь человека… или фейри… который так оптимистично смотрит на вещи, – заметил Эш.

– Это не оптимизм, а детерминизм. Или фатализм. Наши выборы, наше прошлое, вся боль, причинённая нам – это делает нас теми, кто мы есть. В моей жизни были вещи, о которых мне неприятно вспоминать, и поступки, которых сейчас я бы не совершила, и вещи, из-за которых мне было так хреново, что я молила Великую Госпожу о смерти. Но в конечном счёте я не жалею ни об одной трагедии из тех, что со мной случились, и ни об одном решении, которое я приняла. Да и… едва ли в те моменты, о которых сейчас вспоминаешь с болью, я действительно могла поступить иначе. Думать, что мы вольны в каждый момент времени повернуть на любом перекрёстке направо или налево, – иллюзия. Наши решения предопределены нашими личностями, эмоциями, желаниями, складом ума: всем тем, что составляет саму нашу суть. Правда, после поворотов не туда важно делать выводы и шлифовать эту суть, и тогда на следующем перекрёстке она подтолкнёт тебя к более удачному выбору. – Баньши вдруг улыбнулась. – Поэтому никогда не любила истории о путешественниках во времени… Они дают ложную надежду, что некоторые вещи можно просто перечеркнуть. А свои ошибки нужно принимать, учиться на них и идти дальше. Не увязать в бесконечных сожалениях о том, что могло бы быть, сложись всё иначе. Люди ведь так часто путешествуют во времени без всяких машин… Живут мечтами о будущем, которое может никогда не наступить, мыслями о том, что сделают и чего добьются однажды, в подходящих условиях – вместо того чтобы жить в моменте и делать то, что по силам прямо сейчас. Или увязают в прошлом, бесконечно жалея о том, чего уже не исправить, о тех днях, которые давно остались позади – вместо того, чтобы делать настоящее таким, каким ты хочешь его видеть. Жалкое зрелище.

– Если ты знакома с концепциями Ницше о вечном возвращении и amor fati[24], полагаю, они приводят тебя в восторг, – заметил Питер отстранённо.

– Ого, какие слова мы знаем. – В голосе Эша прорезалось уважение, и я не сомневалась: признайся я, что для меня упомянутое – пустой звук, и брат прочтёт мне подробную часовую лекцию на тему. – Я-то думал, старик, ты только клеиться к девчонкам да с малолетками пререкаться горазд.

– Считай это признанием своих заслуг, малыш. Я не унижаюсь до перепалок с теми, кто не сдал мой маленький внутренний тест на интеллект. – Равнодушно глядя в окно, Питер скрестил руки на груди. – А если произошло то, с чем ты не можешь жить, как ни старайся? То, что изменило твою жизнь раз и навсегда? Что-то слишком страшное, чтобы ты мог извлечь из этого урок, что не сделало тебя сильнее, а искалечило? Если бы тебе отрезало руку, но был шанс переиграть события так, чтобы она осталась, ты бы им не воспользовалась?