Когда шатается трон

— Оттуда. От урок. Каждый день пайку получать станешь, нам у них носильщиками быть, на манер вьючных животных, они тяжести таскать не приучены, не по чину им. Да сразу все не ешь, а то кишки слипнутся. Всё понял, возражений, самоотводов нет?

А зачем возражать, когда руку кирпич черняшки тянет! За жратву любой зэк хоть к чёрту в пасть, лишь бы сегодня сытым быть!

— Всё, бывай, никому ни слова! Как снег сойдёт — срываемся…

Сошёл снег, да ненадолго, на месяц, может, уж такая погодка в тех далёких краях. Тронулись в путь зэки — четверо налегке, ручки в карманах ватников, двое с торбами на горбу, еле ноги передвигают.

— Шевелись доходяги, троцкисты-оппортунисты!

Торопят зэки, щерятся, пинками подгоняют, того и гляди краснопёрые на хвост сядут. Но не сразу. Хитры урки, погнали в побег еще нескольких зэков, из своих, из блатных, которые погоню в другую сторону увести должны. Терять тем нечего, у них и так по четвертаку на рыло прокурор отвесил.

— Давай-давай, шустрей ножки переставляй!

Бегут зэки, петляют как зайцы, по ручьям и болотам путь выбирают, чтобы собак со следа сбить. На блатных сапоги добротные, а «волам» грязь да топь худыми ботинками топтать.

— Всё, хорош, привал.

Присели урки на корточки, затянулись махрой — крепкие, сильные, отъевшиеся на отобранных у «мужиков» харчах. Бросили под ноги недокуренные бычки.

— Ну, чего разлеглись, уроды? Встали — пошли.

Встретится топь на пути, река или склон крутой — «волы» вперёд идут, путь ногами щупать. Утонут в реке или болоте, или в пропасть сорвутся — не жаль. Они расходный материал, хоть для урок, хоть для государства.

— Ну что?

— Не пройти. Надо в обход.

— Ну иди ищи!

Лежат урки, греются на чахлом солнышке, ждут, а носильщики по горло в ледяной воде барахтаются или на обрывах зависают, каждую минуту жизнью рискуя. Ну такая уж участь у «мужиков». Уйти бы, да только не выжить им в одиночку без еды и спичек в тайге. Да и там, на воле, без блатных шагу не ступить, схвачено всё у урок: «малины» их ждут, дружки-приятели, ксивы липовые, «бабки» общаковые. Свой мир у них, который государству сотни лет противостоит, а политические как голь перекатная — ничего у них нет, и никто им руку не протянет…

— Нашли?

— Да, там нормально, можно пройти.

— Ну так чего стоим, зенки пялим? Взяли мешочки, понесли.

— Передохнуть бы чуток, обсохнуть.

— На том свете обсохнешь. Пошёл, урод, пока я тебя не порезал!..

Неделю зэки в побеге. Блатные еще ничего, бодренькие, а «носильщики» доходят, хоть и груза меньше втрое стало.

— Еще пара дней, и каюк нам, — шепчет Иван Харламович. — Сами не сдохнем, кого-то из нас одного урки порешат.

— Почему одного?

— Потому что шамовки на пару дней осталось. Вот зачем! Одного порешат и выпотрошат, как свинью, а другого его мясо тащить заставят. «Консервы» мы, которые сами себя несут, потому что на двух ножках. Так что или ты меня, или я тебя жрать станем, без соли.

— Как же так?..

— Да уж так! И раньше, и теперь. Прежние каторжане тоже всегда с собой живое мясо брали, когда в побег срывались. Удобно это, когда запасы тащить не надо, когда они сами себя несут. Да и не утащить столько на горбу.

— И что делать?

Глянул Иван Харламович исподлобья. Сказал тихо:

— Урок резать. Прежде, чем они нас. Другого выхода нет.

— Но я не смогу…

— Сможешь, учитель, сможешь. Или завтра мои кости обгладывать станешь. Ты моложе, крепче, на тебя выбор падёт. А меня — в суп.

— Ты… заранее знал? Когда в побег звал?

— Конечно, знал. Я шестой год по зонам мотаюсь. Не дрейфь, учитель, порешим блатных, мясцо возьмём и к железке дёрнем. Там Транссиб поперёк через всю страну, мимо него не промахнуться.

— Чьё… мясо?

— Что?.. Мясо-то? Человечье. А иначе не дойти.

Пётр Семёнович испуганно замотал головой:

— Нет, нет…

— Да! Тебе всё равно человечину жрать — их или мою. Без вариантов. Ночью, когда они уснут… На, держи, — сунул в ладонь заточку. — Я тех, что справа, ты — слева. Бей наверняка, в горло или глаза. Если в тело, через ватник не пробьёшь…

Ночью, когда урки уснули, Иван Харламович толкнул учителя в бок. Прижал палец к губам, показал — тебе туда, мне сюда. Прошептал:

— Как меня услышишь — бей!

Отполз Пётр Семёнович в сторону, затих подле спящих урок, аж испариной покрылся. Вот он… Лицо молодое, губами во сне причмокивает, глаза прикрыты. В глаз и нужно заточенный гвоздь вогнать, прямо сквозь веко!

Сзади кто-то глухо вскрикнул. Надо бить… Пётр Семёнович занёс заточку. Ну!..

Урка открыл глаза. Увидел. Всё сразу понял.

— Ах ты, падла! — вскинулся, выдернул откуда-то нож.

Уже не сознательно, уже от испуга, Пётр Семёнович ударил во что-то мягкое. И еще раз. И еще! Гвоздь, чавкая, врубался в живую плоть, по рукам брызгало горячим. Второй зэк вскочил, кинулся, замахнулся, но не успел, сбоку на него навалился Иван Харламович. Они сцепились, и, рыча и матерясь, покатились в сторону. Но куда доходяге-мужику против отъевшегося урки?

— Помоги-и!

Пётр Семёнович с трудом поднялся на ноги, шатаясь, подбежал.

— Ну!.. Бей!..

Замахнулся, ткнул урку куда-то в шею. И еще раз. Урка, хрипя, отвалился в сторону. Иван Харламович выбрался из-под него.