Когда разливается Акселян

Вскочив на телегу, Якуб уехал в поле к молотильщикам. Проселочная дорога была ухабистой. Глядя на темную кромку леса, подпиравшую светлый горизонт, бригадир задумался. Вспомнил далекое время, когда он только что вступил в колхоз. Как светлы тогда были его мечты! Как горячи желания! Приехавший из волости Даутов так красиво говорил о будущем колхоза!.. Казалось, стоит лишь открыть дверь в новую жизнь, и изумленным глазам предстанет большая освещенная солнцем горница, устланная дорогими коврами… Все люди равны, все веселы. Вместе трудишься и радуешься счастливой жизни… А что сейчас творится? Посмотри на лошадь — шею и грудь до крови истер хомут, чересседельник словно волк грыз. Да и сама лошадь настолько отощала, ведро повесь на круп — не упадет. Жалко смотреть на этих бедолаг. Разве так к ним раньше относились?..

Когда Якуб, отделившись от отца, начал самостоятельную жизнь, лошади у него не было. Скольких трудов стоило заиметь ее. Пять лет, подобно другим беднякам деревни, работал он на бая. Голову в то время клали, чтобы поддержать свое хозяйство. А сегодня что люди делают? Колхозный скот для них чужой, имущество тоже…

Нелегкие думы бригадира внезапно прервались громыханьем лобогрейки. Якуб поднял голову. Возле дороги косили два брата: Шакир погонял лошадей, а Шараф, согнув в три погибели сильное тело, сидел сзади. Крылья лобогрейки едва не задевали его головы.

— Эй ты, Шараф! — Бригадир спрыгнул с телеги. — Кто велел тебе этим заниматься?

— Отец.

— Отец?..

— Да. Хлеб на току наполовину свезли уже в амбар. Думаем со стерни убрать поскорей, чтоб не рассыпалось.

— А на току как идут дела? — строго спросил Якуб, кляня себя за то, что не догадался об этом сам.

— Хорошо.

— Ладно, посмотрю, — сказал Мурзабаев и, тронув лошадь, погрозил пальцем. — Смотри тоже, поменьше бросай снопов, зерно еще достаточно не проветрилось.

— Слушаюсь, бригадир! — Шараф усмехнулся и, плюхнувшись на сиденье лобогрейки, вновь взял в руки деревянные вилы с двумя зубьями.

Якуб опять затрясся по неровной дороге.

У тока он остановился.

— Тыр-р-р!..

Соскочив на землю, бригадир огляделся. Так и есть! Запряженные лошади стояли у стога с овсом. Молотильщики, бросив работу и усевшись кружком, курили табак. В середине кружка, оживленно жестикулируя, стоял Фахри. Приметив бригадира, он смолк и, пряча за спиной уздечку, так и не наброшенную на лошадь, нырнул в толпу.

— Ай-вай, ребята! Медленно двигаетесь, — удрученно пробормотал Якуб. — Лошадей откармливаем? Ну что ж, овес колхозный, пусть едят! Так ведь, Хаммат?

— Наверное так… Слыханное ли дело: мы с тобой и языкастый Амин получили по три пуда зерна! Работай — не работай, все одно! Недаром Фахри говорит…

— Вот как! — сердито прервал Хаммата бригадир. — Кто ратовал за три пуда?

— Фахри.

— Ты тоже голосовал?

— Ну и что?

— Нечего пищать теперь. А Фахри давно пора заткнуться и не баламутить людей.

Колхозники засмеялись. Хаммат смутился, ничего не ответил и, вскочив на свою лошадь, верхом поскакал в деревню.

— Ну как поговоришь с такими? — развел руками Якуб.

— Всыпать бы ему, подлецу! — сказал кто-то.

— Поди попробуй!

— Времена нынче другие…

— Это тебе не батрак, а колхозник.

— И то верно!..

Послушал-послушал колхозников бригадир да и сплюнул с досады:

— Законы вы, ребята, хорошо знаете. Вот так же и задачи свои понимали бы…

А в это время по широкой дороге с мешком за спиной неторопливо шагал парень из Кайынлы Тимер Янсаров. Нелегко узнать его: за десять последних лет он всего второй раз в родной деревне. Вырос, о женитьбе пора подумать, ведь уезжал отсюда совсем мальчишкой. Уезжал в страшный голодный год. Тимеру не было и восьми лет, когда отца его расстреляли белогвардейцы. За что, он так и не понял. В памяти остались лишь та страшная дождливая ночь, стук ветра в темное окно, распухшее от слез лицо матери…

Тимер рос, времена менялись. Революция изменила судьбу бедного люда. Однако вставать на ноги разрушенной стране было нелегко. Односельчане Тимера с тревогой и страхом смотрели на небо, на палящее солнце, под жестокими лучами которого высохли и почернели посевы.

Дождя не было все лето…

— Беда! — тяжело вздыхали крестьяне. — Страшно подумать о завтрашнем дне.

Надвигался голод.

Мать Тимера, глядя на отощавшего сына, плакала. Люди продавали скот, имущество и быстро уезжали в поисках лучших земель.

— А куда нам ехать, сынок? — с тоской говорила мать. — Да и продать-то нечего.

Однажды она вернулась из сельсовета и заявила:

— Одевайся, Тимербулат! Поедешь в приют. Хоть ты не будешь голодать, а я уж как-нибудь перезимую.

Тимер не знал, что такое приют, и потому испуганно переспросил:

— Куда?

— В Ташлы, дитя мое.

Дрогнули колени у Тимера. Вспомнил он, что в селе этом жил злой и жадный бай, которого все звали боярином. Мама сама о нем много рассказывала, как мучилась, работая на его полях. Неужели она всерьез хочет послать его в Ташлы? Нет, он не поедет туда! Тимер прижался к стене, расстроенно глядя в окно. На глаза его навернулись слезы.