Когда пируют львы. И грянул гром

Она подвинула бутылку на столике поближе к нему. Поцеловала его, едва коснувшись губами щеки, и отправилась в спальню. Улыбка играла у нее на лице – теперь ей ничего не угрожает, теперь она в безопасности, он слаб и безволен, он полностью у нее в руках.

84

Четыре месяца пролетели быстро. Шон постоянно занимался тысячей разных дел, в число которых входили новые обязанности его должности, горы писем и другой корреспонденции, собрания и заседания, а также встречи с просителями, интриганами и авантюристами. Поэтому сахарным планам Майкла он оказал лишь символическое сопротивление. Майкл отправился на побережье, купил землю, а заодно серьезно увлекся старшей дочерью продавца. Эта юная дама имела сомнительную репутацию и была одной из немногих разведенок в Натале. Когда скандал дошел до ушей Шона, он, в глубине души довольный тем, что целомудрие Майкла наконец-то порушено, сел в свой «роллс-ройс» и помчался срочно его спасать. Он вернулся в Ледибург вместе с кающимся Майклом. Уже через две недели эта дамочка выскочила замуж за какого-то коммивояжера и уехала из Тонгаата в Дурбан, и тогда Майкл снова получил разрешение вернуться в Тонгаат и начать обустройство плантации сахарного тростника.

Руфь больше не сопровождала Шона в его частых разъездах. Она довольно быстро округлилась в талии, ее стали одолевать разные легкие недомогания, особенно по утрам, и она оставалась в Лайон-Коп, где вместе с Адой большую часть свободного времени посвящала проектированию и изготовлению одежды для будущего ребенка. Посильное участие в этом принимала и Сторма. Детская шерстяная кофточка, которую она вязала уже три месяца, должна была прекрасно сидеть на ребенке – при условии, что он будет горбат и одна рука у него будет в два раза длиннее другой.

Дирк, с раннего утра до позднего вечера по горло загруженный работой в должности надсмотрщика в Махобос-Клуф, уже практически не находил времени для развлечений. В Ледибурге теперь у Шона работала мощная шпионская сеть, и о редких визитах Дирка в город ему докладывали во всех подробностях.

А по другую сторону от Ледибурга стоял, словно погрузившись в печальные думы, захиревший и обветшавший от недостатка любви большой дом имения Теунис-Крааль. По ночам в нем горело бледно-желтым квадратом единственное окно, за которым одиноко сидел за своим столом Гарри Кортни. Перед ним лежала жалостно тоненькая стопка бумаги. Он часами смотрел на нее невидящим взглядом. Внутри у него все высохло, он лишился жизненных соков и замену им искал в бутылке, которая всегда находилась рядом с ним.

Дни складывались в недели, недели – в месяцы, время текло незаметно, и он бездумно плыл по его течению.

Каждый день он отправлялся к загонам и, прислонившись к тяжелой ограде, наблюдал за своими чистокровными лошадками. Час за часом он стоял неподвижно, и порой ему казалось, что он покидает на время собственное тело и перевоплощается в этих великолепных животных с лоснящейся шкурой. Ему казалось, будто это его копыта глубоко вонзаются в почву во время бега, его ржание разносится по полям, его мышцы сокращаются и работают во время яростной случки колышущихся тел.

Однажды днем его застал здесь Ронни Пай. Он тихонько подошел и встал рядом с ним; Гарри даже не подозревал о его присутствии, не знал, что тот разглядывает его напряженно-бледное лицо, искаженное прорезавшимися вокруг губ и под бледно-голубыми глазами морщинами боли, сомнений, страстного желания и острой тоски.

– Здравствуй, Гарри, – сказал он тихо.

Поняв, что в голосе его прозвучала жалость, Ронни решительно подавил ее. Сейчас не время для жалости и слюнтяйства, решительно подумал он и взял себя в руки.

– А-а-а, это ты, Ронни, – сказал Гарри, слегка повернувшись к нему и смущенно улыбнулся. – Ты по делу или просто так?

– По делу, Гарри.

– Насчет долга?

– Да.

– И что ты от меня хочешь?

– Может, поедем в город, обсудим все у меня в кабинете?

– Прямо сейчас?

– Да, если ты не против.

– Хорошо, – сказал Гарри и медленно выпрямился. – Поехали.

Они перебрались через гребень холма и спустились к бетонному мосту над Бабуиновым ручьем. Оба молчали: Гарри – потому что в груди у него зияла пустота, а Ронни Пай – потому что ощущал стыд из-за того, что он сейчас собирался сделать. А собирался он отобрать у Гарри родной дом, выгнать его на улицу, пустить по миру, где у него не останется ни единого шанса выжить.

У моста они, не сговариваясь, остановились, чтобы дать лошадям отдых, и молча сидели в седлах, представляя собой совершенно нелепую пару. Один – худой, в слегка измятой одежде, с суровым, изнуренным от перенесенных страданий лицом – сидел неподвижно. Другой – в дорогом костюме, пухленький и краснолицый, что не могла скрыть даже ярко-рыжая борода, – все время суетливо ерзал в седле.