Когда опускается ночь

Перрина посмотрела ему вслед и увидела, как Габриэль, который поднялся на ноги, когда дверь открылась, при приближении Франсуа попятился от кровати. Лицо юноши словно бы внезапно обратилось в мрамор, на него было страшно смотреть — пустое, жуткое, белое. Он пятился и пятился, пока не уперся в стену лачуги, и там замер, глядя на отца пустыми, дикими глазами, и только махал руками перед собой и что-то бормотал, но ни слова разобрать было нельзя.

Франсуа словно не замечал сына и уже приподнял край одеяла:

— Что здесь стряслось? — Он опустил одеяло на место.

Габриэль по-прежнему не мог говорить. Перрина это заметила и ответила за него.

— Габриэль думает, его бедный дедушка умер, — несмело прошептала она.

— Умер! — повторил Франсуа без печали в голосе. — А что, он был очень плох в последнюю ночь перед смертью? Не заговаривался? В последнее время он выжил из ума.

— Он очень беспокоился и рассказывал о призрачных знамениях, о которых мы все знаем, твердил, будто видит и слышит вестников из иного мира и они сказали ему, что вы с Пьером… Габриэль! — закричала она внезапно. — Взгляни на него! Взгляни на его лицо! Твой дедушка не умер!

В этот миг Франсуа приподнял голову отца и всмотрелся. И в самом деле, смертную маску исказила слабая судорога, губы задрожали, челюсть отвисла. При виде этого Франсуа содрогнулся и поспешно отошел от постели. В тот же самый миг Габриэль шагнул от стены, выражение его лица изменилось, бледные щеки вспыхнули, и он схватил оплетенную бутылку и вылил остатки бренди прямо в рот деду.

Средство подействовало мгновенно, и истощавшиеся жизненные силы отчаянно разбушевались. Глаза старика снова открылись, обвели комнату, потом уставились на Франсуа, замершего у очага. Габриэль, сколь бы ни было трудным и мучительным его положение, все же собрался с духом и шепнул Перрине:

— Вернись в спальню и уведи детей. Нам нужно кое-что обсудить, и вам лучше не слышать.

— Габриэль, сынок, твой дед весь дрожит, — сказал Франсуа. — Если он и умирает, то от холода; помоги мне пододвинуть кровать к очагу.

— Нет-нет! Не давай ему прикасаться ко мне! — ахнул старик. — Не давай ему так смотреть на меня! Не подпускай его ко мне, Габриэль! Это его призрак? Или это он сам?

Габриэль ответил — и тут в дверь снова постучали. Отец открыл, и за ней оказались жители соседней рыбацкой деревни, которые пришли узнать — скорее из любопытства, чем из сострадания, — живы ли Франсуа и маленький Пьер после этой бурной ночи. Рыбак не пригласил никого войти, а лишь кратко и резко ответил на разнообразные вопросы, стоя на пороге. Пока он отвлекся, старик растерянно прошептал — и Габриэль это слышал:

— Прошедшая ночь… как же быть с прошедшей ночью, внук мой Габриэль? Что говорил я о прошедшей ночи? Говорил ли я, будто твой отец утонул? Очень глупо получилось — говорить, будто он утонул, а потом увидеть его живым! Но дело не в этом, просто у меня мысли путаются, ничего не помню. О чем я говорил, Габриэль? О чем-то до того ужасном, что и повторять не хочется? Вот почему ты все шепчешь и дрожишь? Ничего ужасного я не говорил. Преступление! Кровопролитие! Ничего не знаю ни о преступлениях, ни о кровопролитиях, должно быть, перепугался до безумия, вот и нес околесицу! Купеческий стол? Груда древних камней, и больше ничего! Наверное, в голове у меня помутилось — от бури, да еще от мыслей, что я умру, и от страха за твоего отца. Габриэль, об этой чепухе и думать нечего! Мне гораздо лучше. Мы все живы — давайте посмеемся над бедным дедушкой, который наговорил во сне чепухи про какие-то преступления и кровопролития. Бедный старичок… прошлой ночью… выжил из ума… стариковские выдумки и глупости… что же ты не смеешься? Я вот смеюсь — надо же, совсем выжил из ума, совсем…

Вдруг он умолк. У него вырвался глухой вскрик — то ли ужаса, то ли боли; гримаса неуемной тревоги и скудоумной хитрости, исказившая его черты, пока он говорил, навсегда стерлась. Старик вздрогнул, раз или два тяжело вздохнул и застыл.

Неужели он умер с ложью на устах?

Габриэль обернулся и увидел, что дверь в лачугу закрыта, а отец стоит, прислонившись к ней спиной. Долго ли он так простоял, много ли из последних слов старика расслышал, угадать было невозможно, однако, когда он посмотрел сначала на труп, а затем на сына, на его грубом лице проступила мрачная подозрительность, от которой Габриэль поежился, а первый вопрос, который задал Франсуа, когда снова приблизился к постели, был произнесен голосом, который при всем своем спокойствии обладал кошмарной многозначительностью:

— Что говорил твой дед о прошлой ночи?

Габриэль промолчал. Разум его словно оцепенел от всего услышанного, от всего увиденного, от всех ужасов и несчастий, которые еще предстояли. Нынешнее положение Габриэля было чревато такими чудовищными опасностями, что их невозможно было осознать. Он мог лишь смутно ощущать их сквозь бессильную усталость, которая обволокла его сердце, и словно бы внезапно напрочь утратил все свои способности, и физические, и умственные.