Когда опускается ночь

Философа моя просьба несколько озадачила, словно бы мытье рук в неподобающее время дня и года послужило ему сравнительно новым предметом для размышлений, однако он тут же позвонил в колокольчик на столе и велел старику-слуге отвести меня наверх, в его спальню.

Интерьер кабинета изумил меня, однако зрелище спальни породило совсем иные чувства, и не самые приятные. Ложе, на котором философ вкушал отдохновение от трудов праведных, представляло собой походную кровать, за которую не удалось бы выручить и полкроны. С одной стороны от нее свисал с потолка полностью сохранившийся мужской скелет — складывалось впечатление, будто это останки несчастного, который повесился здесь лет сто назад и с момента самоубийства его труп не тревожили. С другой стороны кровати стоял длинный стеллаж, на котором я увидел жутковато окрашенные муляжи мышечной системы и бутыли с препаратами каких-то диковинных пучков ветвистых нитей внутри — то ли редкостные червяки, то ли извлеченные нервы, — с которыми мирно соседствовала расческа профессора (без трех зубьев), останки его бороды на клочках бумаги, которой он, по-видимому, вытирал бритву, а также сломанный рожок для обуви и дорожное зеркальце из тех, которые обычно продают по шесть пенсов за штуку. Пол был завален книгами — точь-в-точь как в кабинете; на гвоздях по стенам висели наперекосяк цветные анатомические плакаты, кругом где попало валялись в диком беспорядке скомканные полотенца, будто комнату ими бомбардировали; и отнюдь не в последнюю очередь мое внимание привлекло чучело крупного нестриженого пуделя, которое стояло на старом карточном столе и словно бы несло бессменную стражу над парой черных панталон философа, обмотанных вокруг его передних лап.

Войдя в комнату, я сначала вздрогнул при виде скелета, а потом, еще сильнее, при виде пса. Старик-слуга оба раза наблюдал за мной с сардонической улыбкой.

— Не бойтесь, они оба одинаково мертвые, — заметил он и оставил меня мыть руки.

Поскольку я обнаружил, что в моем распоряжении лишь немногим больше пинты воды, и так и не сумел найти, где хранят мыло, омовение вышло кратким. Прежде чем покинуть комнату, я снова посмотрел на чучело пуделя. На подставке, на которой он был закреплен, я заметил выцветшую надпись «Скарамучча», — очевидно, на эту комическую итальянскую кличку пес отзывался при жизни[44]. Больше никаких надписей не было, однако я заключил, что пес, должно быть, был любимцем профессора и тот держал чучело животного в спальне в память о былых временах.

«Кто бы мог подумать, что у столь великого философа столь нежное сердце?!» — подумал я, покидая спальню, и вернулся вниз.

Профессор закончил завтракать и выразил желание без промедления приступить к позированию, поэтому я достал мелки и бумагу и тут же принялся за работу — я сидел на одной стопке книг, профессор на другой.

— Как вам анатомические экспонаты в моей спальне, мистер Керби, — правда, хороши? — спросил старый господин. — Заметили ли вы весьма удачный и оригинальный препарат кишечных ганглиев? Им посвящена важная глава моего великого труда.

— Боюсь, вы сочтете меня крайним невеждой, — отвечал я, — но я понятия не имею, как выглядят кишечные ганглии, и не узнаю их, если увижу. Особенное любопытство в вашей комнате вызвал у меня другой предмет, — пожалуй, он более соответствует уровню моих скромных познаний.

— Что же именно? — спросил профессор.

— Чучело пуделя. Полагаю, он был вашим любимцем?

— Моим? Нет-нет, он был любимцем одной молодой дамы еще до моего рождения — и это был поистине выдающийся пес. Полагаю, мистер Керби, жизненное первоначало у этого пуделя выражалось с исключительной силой. Он дожил до поразительно преклонных лет и был настолько умен, что сыграл важную независимую роль в одной истории из тех, какие вы, англичане, называете «романтикой реальной жизни»! Если бы я только мог препарировать этого пуделя, я бы включил его в свою книгу: с него у меня началась бы глава о жизненном первоначале у животных.

«Пожалуй, меня ждет интересный рассказ, — подумал я, — если только я не позволю профессору уклониться от темы».

— Его следовало бы упомянуть в моем великом труде, сэр, — продолжал профессор. — Скарамучча достоин занять место среди примеров, подтверждающих мою новую теорию, но, увы, он умер еще до моего рождения. Хозяйка Скарамуччи передала его — чучелом, в чем вы убедились, когда были в спальне, — на хранение моему отцу, а ко мне он перешел по наследству. Кстати, о собаках, мистер Керби: я установил вне всяких сомнений, что плечевое нервное сплетение у людей, умерших от водобоязни… однако постойте! Лучше я вам его покажу, как оно есть, препарат у меня наверху, под умывальником.