Когда мы были людьми (сборник)

Милые, дорогие, ну не носим же мы повсюду парадно-выходной костюм. Так и Пушкин пристоен лишь в праздник да в тяжелые дни.

Он имел сотни любовниц и бесчисленное количество приятелей, но в конце своей жизни, уже со смертного дивана, обратился только к книгам: «Прощайте, друзья!» А при жизни шутил: «Вас кормят заводы, крестьяне, а меня буквы русского алфавита».

Р (Распутин)

Всюду – жизнь. Но когда писателей слишком много, когда все они – индивидуумы, в одной толпе получается театр абсурда.

Писательский пленум в Краснодаре. Собрался цвет: деликатный, слегка попахивающий водочкой В. Белов, по-современному щетинистый Ю. Поляков, по-волжски мужицкий М. Алексеев и, конечно, Валентин Распутин, угрюмый, с одутловатым сибирским лицом. Это он впервые шуганул «Братскую ГЭС» своей «Матерой». И, о боже, как осязаемо тоскливо описал сиротство в «Уроках французского». Комок в горле, когда читаешь. А с трибуны все писатели вещают нудно. Или не научились, или не хотят.

Только на банкете в гостинице «Москва», раздухарившись, обнялись в хороводе и дали жару «Ты ж мэнэ пидманула».

Кудреватый местный поэт Вадим, третья копирка московского поэта Юрия Кузнецова, повис на плече Распутина. Мешает. Но Валентин Григорьевич деликатен, не может смахнуть с плеча. Мы с оргсекретарем Т. Соколовой отдираем Вадима от плеча классика и тянем к лифту. Там тычем пальцами в потолок: на седьмом этаже, мол, Юра Кузнецов ждет… Поликарпыч.

Возвращаемся на свои банкетные места, а Вадим уже в зале, уже повис на авторе «Матеры».

Распутин хмур. И всегда. Писатели, уцепившись друг за друга, все приплясывают: «Ты ж мэнэ пидманула».

Утром все узнали: натовские самолеты бомбят Югославию. На трибуну вскочил Василий Белов и тут же горячо пояснил, если б он не был стариком, то тут же бы помчался в Югославию, воевать с НАТО. Вот и пойми: поза ли это или движение души. Но ведь такому умному человеку, как Белов, должно быть ясно, что мы и с Чечней-то никак не разберемся, давайте еще на всех мировых перекрестках блох хватать и губить молодые жизни.

С (Стендаль)

Трудно человеку подниматься вверх, к небесам, а вот опуститься в навоз он может за неделю: завшивеет, заест его чесотка и вонь прицепится непереносимая.

Еще несколько лет назад русские женщины читали Стендаля, и, ей же ей, им нравилось. Теперь где ни попадя, листают романы Даниэлы Стил, барби в книжном переплете. И эти кукольные, в консервантах страсти милы обалдевшим нашим женщинам, энэлошницам нашим. Да они и сами такие: колготки из эластика, тушь, поролон в лифчике, краска на волосах и ногтях, губная помада, тампакс, пакетный «змеиный супчик» на обед, химический кофе на завтрак.

На первом курсе института я, подпрыгнув за волейбольным мячом, сломал ногу. И уже в гипсе читал «Красное и черное».

Вот сладость-то и азарт! До сих пор помню и жгуче-черную г-жу Реналь, по-матерински нежную первую любимую женщину Жюльена Сореля, и нордически холодную блондинку Матильду ля Моль, неподдающуюся эту серну.

Стендаль – лучший француз, что бы ни говорили о монументальности Бальзака, упавшего под чарами славянки Эвелины Ганской.

Прошло четверть века, и мой сын Денис, сбегая по лестничной площадке, сломал ногу. И на первом курсе университета, в гипсе с наслаждением читает «Красное и черное» Стендаля. Вот вам и круговорот, и равновесие, новый ломоносовский закон в литературе.

Т (Толстой)

Я не люблю Толстого. Слишком уж он рационален. Даже одно из своих произведений назвал, оттолкнувшись от «Мертвых душ», – «Живой труп». Жорж Сименон, не только детективист, но и хороший реалистический писатель, считает «Смерть Ивана Ильича» Л. Толстого вершиной всей мировой литературы. По-циничному смело высказать человечеству мысль о том, что близкие радуются смерти родственника?.. Не знаю, не уверен! Но уж если утверждает это законодатель литературной да и житейской морали Лев Толстой, то принимай это как документальную данность.

Вот современный фильм «Леон», награжден американским «Оскаром». Повествует картина о любви киллера-палача к маленькой девочке. В наши умы ловко внедряется мысль: «И убийцы любить умеют». И мы должны жалеть убийц. В христианском смысле это так. Но душа противится.

Насупленный старик Толстой пробовал все: фотографировал, переписывался с индийским философом Ганди, колол дрова, создал свою религиозную секту. Своей упрямой деятельностью он как бы убегал от неминуемой для всех и для себя в том числе смерти. Он думал о смерти всегда. Но вот в «Севастопольских рассказах» Толстой не боится смерти, он по-кинематографически отстранен.

Великий Толстой, ему и в ужасном сне не могло привидеться, что ту землю, которую он защищал молодым артиллерийским офицером, отрежут от России.

У (Уайльд)

Прости меня, честолюбивый мастер парадокса О. Уайльд! Я поступлю по-твоему, то есть напишу не о тебе, а о Лермонтове.

В те времена железнодорожный билет от Волгограда до Пензы стоил рублей двадцать. Были еще какие-то деньги.

В конце ноября я, как теперь говорят, свалил с лекций, чтобы укатить на родину Лермонтова, в Тарханы.