Когда мы были людьми (сборник)

Впрочем, когда тебе делается тоскливо, ты декламируешь: «Родина – это там, где прошла юность, школа, старшие классы, выпускной бал. У меня родина там, где цветет северное сияние».

Цветистая речь. Вся – эмоция.

– Выкинь шубу! – сержусь я. – В ней заведется моль. И она пожрет твои новые шерстяные вещи, пальто из кашемира.

– Пусть жрет. Тут тоска. А там – природа! Жизнь.

Я нашел этот поселок. В Интернете. Странное название: Кревда. Чуть ли не кривда. Рыжие, ржавые камни, плешивая растительность. Зябко от одного вида.

Но вот ведь северное сияние стачивает на нет ржавь, плешь, холодрыгу.

Шуба из искусственного, пошлого меха занимает половину шкафа. На всякий случай. Взапас! На черный день. Разве можно ее, волнующий монумент прошлого, выкинуть?!

А наш сын? Не будет ли он таким ушлым? По крайней мере, сейчас он совершенно честен. Кристально естественен. Кусается, когда хочется кусаться. И целуется тоже, когда «стих нападет». «Стих нападет» – так говорила моя бабушка Дуня. И нет у нашего сыночка никакого НЗ. Есть свой словарь.

Спать – баки, крокодил – ге, тепловоз – «ту-ту-у-у», машина – «бум-бумия». Череда междометий. И носом о мой нос он трется не для того, чтобы получить конфетку, которую он на своем природном языке называет «ситькой». Просто трется. Интересно ему.

И тот самый волк (потомок соловчихинского) для него – не злодей и не добряк, а что-то необъятно сказочное. Волк – хранитель карамелек. Жуткий, любимый злодей.

Вечером, когда сынок засыпает, он шевелит уже исчезающими из этого мира губами: «Волк, ситька».

А может, все же жахнуть эту зеленую с дымкой рамку об пол?! Зачем сэра Сэржа в сортир тащить? Мелко порвать фотоснимок, закрутить клочки в старую газету и сунуть все это ничтожество в черную, пластиковую урну. Я – ничтожество. Он – ничтожество.

И все мои домыслы, вымыслы, бредни, чушь, изматывающую и меня и тебя абракадабру в разверстую, темную пасть.

И все кончится. Весь вой… Весь стон… У волка нет глаз, одни космы. Я видел. И страха нет. Надо только в мыслях воскликнуть «Если». И сделать невидимое миру сальто-мортале.

Если…

Да что это мы с тобой наплели вокруг себя, чем обмотались, в каких кренделях запутались, что же мы делаем с собой, любимая моя?!

Какое там «поперек». Я старый, дрессированный и счастливый от этого лох. Ты – моя «ситька». Вот и все, что я хотел сказать всем на свете, не только тебе, а и индийскому магарадже Волку с зубами, как звенья бензопилы.

Хмель

Учиться любить – это все равно что учиться кататься на велосипеде. Это значит с дрожащими от напряжения руками тыкаться колесом в богатые заборы и бедные плетни, вилять неустойчивым рулем, давить невпопад на педали и враз с пронзительной злостью на седло пулять строптивую железку в заросли крапивы. А потом, остыв, выдергивать велосипед из обжигающей травы, опять толкать педали назло себе, велосипеду, Пашке, пока руки не станут цепкими и легкими, не затянутыми в локтях. Только тогда, в самом начале умения кататься, и появляется этот шик, плавная летучесть. Ноги не устают, им приятно лететь над седоватой землей, по волнам ковыля. А что, если отцепить руки и раскинуть их? Получится, получится, но стоит ли рисковать? И так тоже, и так благо. Люди раньше, миллион лет назад, умели плавать без учебы и летать на велосипедах, пока им это не приелось. Или этот навык ушел сам.

Мы с Пашкой дошли до совершенства: садились вдвоем на велосипед, на раму и седло, он крутил педали, а я рулил, отлично выходило. Потом я крутил, он брался за руль. Тоже ничего.

И так все. Помню первый вороватый глоток вина, когда мнится – вот-вот из-за темного дерева выйдет мама в своем светлом платке, вздрогнет, запричитает: «Не пей, сыночка, глянь на отца, на скота этого!» Ах ты, первый глоток вина «юматовки»! О, как он действовал, как наполнял кровь сильным, могучим жаром, как верилось тогда от этого жара, что красив, силен, что одет не в отцовскую задрипанную тенниску, не в потрепанные плетенки, а во что-то, как боги на картинках. Как Ясон.

В сорок лет и французский душистый коньяк похож на анапскую бормотуху. А пьют люди чаще всего для того, чтобы вспомнить первый бесстыдный глоток в восьмом классе, перед танцплощадкой, на которой в желтом свете извиваются, пытаясь освободиться от змеистых проводов, битлаки Лаокооны. Еще не умеешь отхлебывать. Вытянул один глоток, и бутылка чавкнула, как сапог из грязи: «Ишь ты!»