Когда море отступает

Разжиревшая Нормандия являла собой некий Олимп, воздвигнутый на развалинах Персеполисов и Вавилонов и увенчанный обнаженными богинями во всем многообразии их прелестей, а над Олимпом плыли облака, пышные, как Мэй Уэст, если представить себе, что у нее двенадцать, а то и шестнадцать грудей. Как Мэй Уэст или как Мамочка! Мамочка! Стоп! Она выплывает из моря забвения! Мамочка! Добро пожаловать, Мамочка! Hello, Мамочка! Ура, гип, гип, гип, ура, Мамочка! Разудалая Мамочка! В конце концов, это было в порядке вещей: американцы, «америкашки», были великими охотниками до женских грудей — это же младенцы, которых слишком рано отняли от груди, бредившие матерью симпатяги, славные малые, наивные, как их комиксы! Ну, а как насчет Библии в карикатурах? Наверно, они уже и до этого додумались! Мамочка! Мамочка из Кана! Какая приятная неожиданность! Только не из того Кана, предместья которого были изрыты окопами, не из того Кана, где около складов горючего стояли пулеметы, где дома рушились один за другим. Нет, нет, из другого. Из Кана развалин, засыпанных известью, из столицы солдат и беженцев, дезертиров и пьянчуг, из плацдарма отъявленных воров, из Кана, где груды камней и где полно всякого сброда.

Ну, так что же произошло после того, как они очутились в дивном саду? Не рассчитывайте, что я буду вам писать военную историю!.. Ночь опустилась на «родные Палестины», как в пятом действии итальянских опер. На какие «родные Палестины»? На Берньер? Вервилль? Курселль? Грэ-сюр-Мер? Нам полюбилось это выражение: «Родные Палестины, родные Палестины…» Пахнет коровами, пахнет навозом, коровы душераздирающе мычат. Это и есть «родные Палестины».

К нему подошла вся мокрая после купанья Валерия.

— Помните в Кане человечка с седой бороденкой? — спросила она.

— Того, который так быстро говорил? Еще бы не помнить! Слушайте: «Леклэр, с Нижней Луары. Леклэр — значит молния. Конечно, конечно, Леклэр, уроженец Клера, что в Сен-Маритим. Название местности и фамилия человека восходят к одному и тому же источнику. Конечно! Яркий, ярко выраженный тип! Белокурый. Ясноглазый! Викинг, норман! Или, наконец, просто Клэр — фамилия весьма распространенная. Все это очень правдоподобно. Конечно, конечно!»

Валерия засмеялась. Из Абеля вышел бы прекрасный актер!

— В таком случае фамилия Леклерк больше бы подошла Жаку. Глаза у него были чище и яснее, чем у вас.

Он притворился, что это его задело.

— Абель! Поговорим серьезно. Вы же не станете отпираться, что в Квебеке вы мне сказали: «Я воспользуюсь путешествием в страну Леклерков, чтобы отыскать места, где мы сражались — Жак и я. Мы отыщем его могилу».

Да. Стало быть, она долго думала во время купанья… Опять сначала! От нее не отвяжешься. Брови у Абеля сдвинулись от мгновенно напавшей на него хандры:

— Ну уж нет! Нет и нет! Отыскать «его могилу»? Нет, это вы придумали!

Или, вернее, если он и употребил слово «могила», то в смысле «место гибели». Символически. И этот штамп в сознании Валерии оплотнел, облекся в удобную форму «могилы Жака». «Мы принесем на могилу Жака цветы». Что правда, то правда, Валерия говорила об этом много раз и в Квебеке и на пароходе, но он как-то в это не вдумался. Он своевременно ей не возразил, и вот она опять за свое. Но сейчас он говорил с ней грубым тоном, и она оборвала разговор.

— Опять начался отлив, — сказала она.

— Только теперь и можно дышать.

Они прошли область сухого песка, перешагнули через заставу из обрызганных блохами водорослей и вступили в царство влажного песка, мягко пружинившего под их босыми ногами. Море, отступая, оставляло зеленые лужи и обнажало лиловатые камни.

— Долина Иосафатова, — показывая на камни, у которых блестели их водорослевые кудри, сказал Жак.

Крупная галька походила на множество голов, высушенных хиваросами. Абель стал бросать камни в искрившиеся волны. Он швырял их не так, как швыряют дети — ниже линии плеч, как бы собираясь щелкнуть кнутом, а так, как пехотинцы бросают гранаты — описав полукруг над головой. На груди у него качался золотой образок, державшийся на тоненькой цепочке, — было забавно смотреть, как эта маленькая вещичка подпрыгивает на его волосатой груди. Валерия улыбнулась. От взгляда Абеля это не ускользнуло. И он тоже улыбнулся бледной робкой улыбкой.

— Я люблю, когда вы улыбаетесь, Абель. Вы снова превращаетесь в маленького мальчика, которому еще расти и расти.

— Я был когда-то маленьким мальчиком, Валерия. Затем я стал мальчиком с первым пухом на подбородке. И тут мой рост прекратился. Едва я достиг возраста, когда вместо пуха у меня должна была вырасти борода, как началась война. А вернулся я с фронта ста двадцати лет!

Она смутилась, и смущение это было ей неприятно.

— Вы не будете больше купаться?

— Нет. Там слишком много креветок!

— Ну так я оденусь. Стало свежо.