Когда море отступает

— У нас молоко подают без пенок!

— Без пенок, без пленок, — с циничным смешком, игравшим на тонких его губах, заговорил Люсьен. — Ну да, у кого они есть, а у кого и нет, всяко бывает…

— Люсьен! — осадил его Арно-отец.

— Не буду, не буду! Правда, все хорошо в свое время…

Арно-сын склонился над «Флоридой», над ее пышнотелыми купальщицами и цифрами со множеством нолей. Женщина и деньги. Вот это по-американски! Шарики один за другим с сухим стуком ударялись о борта. Следить за стальным шариком, следить за этой абстрактной игрой в наживу и в девочек — это было одно из главных занятий Люсьена.

За столом Абеля воцарилось молчание. Валерия всех заморозила. Она сняла с молока наводившую на грешные мысли пенку. Она не отрывала глаз от Беранжеры. Скованная своей собственной холодностью, она машинально зажала между пальцами кусочек булки, а руку держала на высоте груди. Беранжера с улыбкой обернулась к Абелю:

— А ты знаешь, она симпатяга.

Нельзя было понять, в шутку она это говорит или серьезно.

Люсьен, зевнув, перешел от «Флориды» к радиоле. «Мустафа»! «Али румяней, чем помидоры»! Пошло дело!

— Hello, boy![23]

У террасы вовремя появился парень с длинным туловищем на коротких ножках.

— The fun of it![24] — в восторге завопил Рэй.

Веселая «пехота», которую Абель впервые встретил у Ворот Войны, тащила за собой ту же самую девицу, с которой он был в Арроманше. Парень без всяких церемоний уселся между Абелем и Валерией, предоставив своей спутнице самой искать себе стул и велев налить ему кальвадоса в пивную кружку, затем принялся сообщать смачные подробности относительно того, как ведет себя с мужчиной Шарлотта, а в это время ни слова не знавшая по-английски Шарлотта подкрашивалась и при этом непроизвольно делала гримасы.

— Почти так же, как Мамочка! — нескромно подмигивая, говорил Рэй. — Старается за двоих!

«Мамочка»! Это слово разорвалось, как граната. Значит, «пехота» знала Мамочку? В то же мгновение утонувшая в цветущих кустах бересклета терраса «Дядюшки Маглуара», Малютка и Валерия, г-н мэр с серебром на висках, озлобленный Люсьен и разряженный люд, дышавший свежим воздухом, — все это куда-то ушло! Мамочка. Мамочка!

Валерия насторожилась.

— Вы понимаете Рэя? — спросил Абель.

— Он невоспитанный малый.

— А вы все-таки прислушайтесь к тому, о чем говорит невоспитанный малый. Это же интересно — Мамочка и ее заведение!

Абель повернулся лицом к Рэю — тот с загоревшимися глазами поглощал кальвадос, потом заказал еще одну кружку, на этот раз — со льдом, и ободряюще похлопал его по плечу:

— Go on, man, go on![25]

В 1944 году Кан представлял собой фантастический город. Это был Содом и Гоморра после огня от Господа. Но только в данном случае огонь от Господа оказался недостаточно действенным, ибо город возродился именно благодаря распутству. Очень скоро власти, у которых и без того дел было выше головы, отказались от мысли запретить проституцию; они удовольствовались тем, что отвели особый квартал продажным женщинам, обнаглевшим оттого, что их открыто поддерживали союзники, а равно и оживившимся сводникам, которые пускались на риск, лишь бы даром не уступать победителям того, за что они привыкли получать мзду. А ведь нет ничего проще, как воззвать к патриотическим чувствам девиц! По ночам, стараясь не попасться на глаза патрулю, между уцелевшими звеньями стен пробирались жрицы любви. Время от времени за заборами слышались вздохи. На некоторых улицах приходилось ступать по блестящим обломкам, на которых играл голубой свет луны, по жалким этим россыпям драгоценных камней. Мосты через Орн были разбиты, набережные разворочены, воду загрязняли радужные пятна мазута. На стенах все еще висели немецкие приказы об эвакуации и проклятья евреям. Из темноты то и дело выныривали жрицы любви. И среди них — Мамочка, несравненная Мамочка, американская потаскушка-волшебница, Венера, возникшая из развалин.

Побывав в неслыханном ее заведении, Жак решил затащить туда Абеля. Абель пошел из любопытства, а еще потому, что боялся насмешек Симеона, боялся, что иначе ребята его изведут, потому что решительно это осудить, восстать против этого или хотя бы остаться в стороне ему было не по силам, наконец, из детского страха, что его извергнут из товарищеской среды, из содружества, отрешат от землячества шодов.

Мамочка и ее заведение — это было зрелище незабываемое. Если бы целомудренная Валерия могла его увидеть сквозь живописный рассказ Рэя, она бы значительно приблизилась к пониманию того, что на самом деле представлял собой Жак. И тут у Абеля блеснула мысль: Валерия и он, оба сели в лужу: их розыски напрасны, Жака больше не было, да и вообще никогда не было одного Жака! У Валерии был свой Жак, у Абеля — свой. У всех, кто знал Жака, был свой Жак. Но подлинного Жака, по-видимому, не было ни у кого. Жак погиб двадцати лет. Человек в двадцать лет — это всего лишь совокупность граней.