Когда диктует ночь

Путешественник приглашает Милагрос посетить таинственные моря, проложить неведомые курсы, уводящие по ту сторону боли и безумия. Все что угодно, куколка, ведь мы знаем, что кичливая гордость — ничто перед великодушием. Она не отвечает ни да ни нет, а просто ласково касается его губами. У него начинает учащенно биться сердце, и он высовывает ноги из-под одеяла. На ступнях у него татуировки, и он слегка касается ими ее, потому что ему вдруг кажется, что Милагрос не согласится поужинать с ним в Бомбее, не захочет умирать в Сахаре и даже просто покинуть Тарифу. Она не хочет садиться в трамвай «Желание». «В любую минуту может вернуться мой Чан Бермудес», — шепчет она. Она дала слово выйти за него, обновить белое платье, все в сборках и воланах. А на выходе из церкви на них дождем посыплются рисовые зерна и розовые лепестки. Но темный бархат голоса выдает ее. Путешественник знает, что женщины прибегают к такого рода трюкам, чтобы проверить мужчин. «Сначала идут на попятный, а потом сношаются, как обезьяны» — так говорил ему один из клиентов в кафе. Он понимает, что если не пойдет на штурм, то все потеряно. И так как вежливость не мешает пылкости, он полуоборачивается и огнедышащим драконом надвигается на единственную родину, способную его сразить. Он почти касается ее губ, и Милагрос вознаграждает его долгим поцелуем, благоухающим красным кармином. А вечер между тем просачивается сквозь окна, и свет его больно ракит глаза.

Что же до последнего, то тут есть расхождения, потому что у Луисардо своя версия событий. По его словам, путешественник все время просидел на краешке дивана в ожидании чего-то или кого-то. Вы помните, что у Луисардо были ключи и он зашел домой за деньгами, чтобы переодеться и погадать — так в наших краях говорят, когда человек собирается облегчиться, и все это слово в слово он рассказал следователю, что и было зафиксировано в материалах предварительного следствия. Луисардо рассказывает, как чувствовал, что кишки у него вот-вот не выдержат, и он едва успел присесть, как из него хлынула красная жижа, следы которой приходится стирать щеткой. Воспользовавшись щеткой, он принял душ. Последнее — враки, потому что уже тогда я знал, что в тот праздничный день, в то самое время поступило распоряжение перекрыть воду. И что в мойке скопились тарелки с остатками еды, которые высились, как замок, где были свои зубчатые стены, свои жирные пятна, а вермишель напоминала гарнизонных солдат. И еще там был таракан, который уселся на ручке кофеварки и спрятался, едва заметив Луисардо. И хотя народ не придал этому значения («Чего тут думать-то, полдня они и есть полдня»), хотя народ не придал этому ни малейшего значения, но только не я, потому что, по моим расчетам, именно в тот момент в дверь постучали. Это была Милагрос, и не одна. Тогда Луисардо — такого ревнивца еще поискать — оставил их, хлопнул дверью и вышел на улицу, где тут же бросился к телефону и набрал номер торговца Библиями. Надо быть последовательным, так он говорил, малявка. Вероятней всего, что Луисардо попросту выдумал и мясницкий нож, и сигару, чтобы скрыть то, что происходило между ног у его сестры. И так же, как Луисардо придумывал путешественника, я придумывал Луисардо, вкладывая в свою выдумку часть своих желаний.

Я воображал его утром в этой казенной квартире, злым как черт, затыкающим уши, чтобы не слышать сладкого и густого, как патока, голоса Милагрос, лежащей в постели с путешественником. Можно было вообразить себе Луисардо и сидящим в сортире с телефоном в руке, и набирающим номер торговца Библиями, а может быть, и это вернее всего, звонящим ему с улицы. Изменяющим голос, чтобы спеть стародавний издевательский куплет, с которого в последнее время Луисардо начинал все их разговоры: «Бродяга бездомный, говнюк и нахал, такого педрилы свет не видал».