Кофе на утреннем небе

– Ты предлагаешь мне двинуть в Африку за девушкой с пластинкой в губе? Моя жена постоянно такой диск ставила, когда была не в духе.

– Не забывай, что это не они себе ставят, а им мужчины.

– Ты хочешь сказать, что это я – тот кто вставил ей этот диск?

– Надо же хоть иногда быть честным и благородным.

– Ой как надо.

– Но вообще-то пластинки эти вставляли в губу, чтобы их белые не забирали в рабство.

– Чувствую в тебе борца за права женщин. По-твоему, жена моя гоняет эту пластинку как защиту от домашнего рабства?

– Или от других мужчин, которые на неё покушаются. Ты ревнив?

– Я? – вертел в руках ручку Максим, глядя на себя в отражении зеркала.

– Да, ты жену свою ревнуешь?

– Пожалуй, что нет. Для этого же надо сильно любить.

– Или дорожить.

– Что-то не дорожает, – начал испытывать неудобства из-за обсуждения личного Максим, сломав в конце концов ручку.

– Всё же тебе не мешало бы чем-то вдохновиться, может, тебе попробовать писать?

– А ты думаешь, я прошёл мимо этого? Нет, я тоже пробовал какие-то вещи делать, что-то типа рассказов, заметок. Так, чисто для себя.

– Ну!

– Ну, это не может отвлечь меня от насущного, я бы даже сказал, что даже усугубляет.

– А ты можешь мне что-нибудь прислать?

– Хорошо, скину, – вспомнил я рассказ про клеща, который присосался к моей памяти в детстве ещё. – Так что с Африкой? – снова внимательно посмотрел я на Томаса, на среднего роста человека, так умело жонглирующего словами. Он сидел напротив меня, разминая глину в руке. Чашка чая дымилась и придавала дополнительной загадочности его лицу, доброму, открытому, с глазами, устремлёнными в окно, с щетиной неприхотливого в быту романтика, непритязательного к своей внешности любителя филологии. «Не любишь ты никого, только свои слова, переставляя их так и эдак, создавая музыку на бумаге, мешая их на бумаге в один замечательный суп. Вот, ешьте пока горячий».

– В общем, привёз я из этого путешествия кучу фотографий. И когда на меня накатывает, я их ставлю на слайд-шоу. И всё, я там. Меня нет здесь, нет ничего такого, что могло бы меня выбить из колеи, я там. Среди красивых лиц, не обременённых политическими проблемами. Там много племён: мурси, хамер, арборе, но самое необычное из них – это каро. Оно знаменито своим умением разукрашивания тела. Для этого в большей степени используется добываемый на берегу реки мел, а также жёлтый минеральный камень, уголь и красная охра. Чёрная кожа вроде рамок для ярких картин на теле. И ещё глаза, океаны белка, в которых купаются немного грустные, но счастливые зрачки. Я тебе скину альбом. Башню сносит.

– Хорошо. Хорошо бы снесло и мне, – не очень-то я верил в магию красивых лиц, неужели ими можно было заткнуть мой фонтан тревожных мыслей? Поставить плотину на пути бешенной реки паники страха, обнимающего тебя по ночам. Я не стал рассказывать Томасу, что меня тревожит, что меня грызёт. Но тем не менее будучи человеком проницательным он как будто понял меня сразу, вспомнив свои ощущения, а главное, свой путь, свой выход. Хотя я был закостенело уверен, что у каждого он должен быть свой, каждый должен найти свой, и я в том числе.

* * *

Я вспомнил об этом разговоре с Томасом, нашёл его фильм про Африку. Включил, глядя на размалёванных чернокожих людей, мне стало ещё хуже. Я вдруг заметил, что глаза их будто погрустнели. «Или мои уже смотрят на мир через тоскливый серый фильтр?» В общем, не пошло. Выключил. На улице тоже была Африка. Темно, лишь огоньки окон как угольки в пепелище быта. В офисе уже никого не было, когда я тоже решил двигаться в сторону дома.

«Без Эйфелевой башни не Париж, без радости не настроение», – крутились в моей башке чьи-то строчки. «Плохое утро, вечер так себе, плохие люди, потом они пойдут домой к себе, как на работу», – признавал я себя худшим из них. «Мы едем вместе», – никто и понятия не имел, что я струсил сегодня, не просто струсил, но даже обманул человека, пусть уже и нелюбимого. В этот самый момент на меня уставилась какая-то старушка. «Всё-таки заметили», – мелькнуло в моей голове. Мне показалось, что лицо моё начало краснеть на фоне серых лиц, которыми засерен город. «Ну и пусть, пусть тускнет каждый на своём рабочем месте», – ответил я молча на её взгляд. Молчание подняло ворот. Я чувствовал, как люди разлагались. Рядом вонял давно не стиранной одеждой мужчина. Тот запах, когда пот, въевшийся в одежду, уже давно прокис и теперь гноил кислород. Мужик посмотрел на меня недовольно, шмыгнул носом и отвернул глаза. «У него хотя бы тело воняет, а у меня, возможно, уже душа».

* * *

Я проснулся от холода, покрывало, что укрывало нас двоих, свалилось на пол. Утро уже тыкалось серебряной вилкой в глаз, обрекая выцветшую даль сесть, как земля на вертел, на мой карий хрусталь. Не вставая, я прихватил уголок одеяла и укрыл свою жену. – Сколько бы он не вращался, не удастся мир, как тебя, полюбить, – произнёс я вслух.

– Что ты говоришь? – сквозь сон, соскучившись по одеялу, укутывалась Марина.