Кофе и круассан. Русское утро в Париже

В 1923 году пошли слухи, что можно будет вернуться в Советскую Россию, что объявлена амнистия бывшим офицерам и солдатам Белой армии. Во Франции был создан «Союз возвращения на родину». Севастьянов узнал, что первая группа белоэмигрантов готовится к репатриации в Болгарии. Чтобы попасть туда, он завербовался на железные рудники. Проработал там почти пять месяцев, пока не перебрался в Софию. Там его впервые познакомили с новыми советскими законами, с правилами возвращения на родину. «Я радовался, — говорит он, — что цыганкино предсказание не сбылось. Но оно, увы, сбывалось. В 1925 году в Болгарии после военного переворота была восстановлена монархия, и царь Борис наложил запрет на деятельность болгарского отделения «Союза возвращения на родину». Севастьянов решил ехать во Францию и попытаться вернуться домой оттуда. Снова рудник, на этот раз французский, под Мецем. Оттуда Вячеслав Петрович переехал в Париж, стал работать на мебельной фабрике.

Как все-таки бытие ваяет сознание! Воспитанник кадетского корпуса, мечтавший стать агрономом, бывший белый артиллерист подробно, любовно, даже с гордостью рассказывает, как учил его искусству полировки старый мастер на заводе эмигранта Королева под Парижем. Посвящает меня в тонкости смешения олифы и краски, искусство обработки застывшей лаковой поверхности.

Война заставила его снова сменить профессию: пошел на завод, выпускавший артиллерийские снаряды, и там работал по ночам, а днем, чтобы добывать себе пропитание, батрачил на ферме.

Из груды бумаг Севастьянов достает удостоверение ветерана Сопротивления, свидетельство о награждении его медалью, какие-то газетные вырезки, письма… «Вы слышали про «батальон д'Арманьяк»? — спрашивает он. — Я провоевал в нем всю войну».

Я не слышал, но вежливо киваю, и это воодушевляет старика. Он начинает в деталях вспоминать те годы. Все ветераны похожи. Тут все переплелось: боль старой раны и до сих пор живущая радость по поводу когда-то сброшенного с самолета мешка с долгожданным табаком, память о первом бое и о последнем, имя лучшего друга, не дожившего до победы. И опять мне не повезло, говорит он, все так же упираясь ладонями в колени. Когда освободили Тулузу, на ее окраине я встретил труппу русских, только что вырвавшихся из плена. От них узнал, что поблизости формируется русская часть из военнопленных, они мне дали адрес — Камп де Касно. Приехал туда, встретили хорошо, даже пловом накормили, а когда я попросил, чтобы и меня отправили домой вместе с русскими солдатами, тамошний начальник подумал, а потом сказал: «Оставайтесь-ка лучше здесь. Ведь вы же гражданин Франции». То ли пожалел начальник, знал ведь, что на родине Севастьянова ждет, по меньшей мере, лагерь, то ли отринул — не наш, эмигрант… Так или иначе, судьба сделала еще один круг, и вновь он был отброшен от родины, теперь уж на долгие годы.

За Второй мировой войной последовала «холодная война». Газеты пугали «красным террором». О России писали только как о «гигантской тюрьме» и «суперказарме». После войны он женился, и жена, старше его на семь лет, уговорила не ехать.

Севастьянов ненадолго умолкает, отдыхает от рассказанного и заново пережитого. Поражает его язык — столько лет на чужбине, а в какой чистоте сохранил родное слово. Как-то я повстречал бывшую советскую гражданку: вышла замуж за француза, живет в Париже. И забыла напрочь родной язык за какие-то девять лет. С трудом подбирает слова.

— Вячеслав Петрович, а как вы так хорошо сохранили свой русский! Без всякой практики?

— Так как же можно иначе, когда это язык, на котором говорили отец, мать, братья. Есть, конечно, тут такие бывшие русские, которым на все это плевать. Я с ними не общаюсь. Лучше буду сам с собой разговаривать. Я уже привык так.

Потом он берет со стола старый номер журнала «Отчизна», который издается у нас для соотечественников за рубежом, и, перелистав его, говорит: «Вот почитаешь когда, поплачешь…» Странным образом действительность в его восприятии переплелась с увиденными фотоснимками, с фильмами о России, которые он так пропустил через себя, будто бы сам прожил все показанное в кино и в иллюстрациях журналов. Верно, ностальгия — это не болезнь, а состояние души. «Вот женщина в поле, у могилы сына, — говорит он. — Вся в черном. И сидит, как окаменела. Женщины столько у нас перенесли. И в войну работали в поле, на заводах, заменяли мужчин…»

Другие как-то устраивались во французской жизни, интегрировались, становясь уже больше французами, чем русскими. А Севастьянов не умел, да и, видимо, не хотел. Свою ностальгию глушил непрерывной воловьей работой, которая состояния ему не принесла, но покалечить сумела. После того, как при разгрузке 200-килограммовый тюк рухнул ему на спину, он попал на два месяца в больницу и вышел оттуда уже полным инвалидом — спина больше не разогнулась. Со временем к этому добавилась водянка. Накопленных средств с трудом хватило, чтобы устроиться в приюте «Фуайе резиданс» и кое-как лечиться.