Кофе и круассан. Русское утро в Париже

В советское консульство в Париже он позвонил уже к вечеру, когда рабочий день заканчивался. Дежурного дипломата «отчитал»: «Что же это такое, никак не могу к вам дозвониться. Все время занято. А у меня срочное дело. Хочу сдать деньги в фонд помощи советским воинам, раненным в Афганистане, 50 тысяч франков…»

— Кто вы?

— Русский человек, Вячеслав Петрович Севастьянов, 1898 года рождения. Только вы уж, пожалуйста, сами ко мне подъезжайте, мне теперь передвигаться без помощи тяжело. Мой адрес… Записываете?

И вот я уже еду по этому печальному адресу: город Сен-Мор, приют для престарелых «Фуайе резиданс». Венсеннский лес, что под самым Парижем, еще не тронули краски осени. Солнце купается в сочной зеленой листве каштанов и платанов. И только желуди, покрывшие тропинки, да пожухлая придорожная трава напоминают, что на дворе сентябрь.

От Венсеннского леса до Сен-Мора — рукой подать. Дорога как бы сама привела к «Фуайе резиданс». Чистенький приют. Люди доживают здесь свой век в небольших однокомнатных квартирах, но у телевизора в холле собираются все же вместе — не так одиноко. И у входа сидели на скамеечке три чистенькие старушки, сторожа взглядом приютские ворота: не заедет ли вдруг сердобольный родственник?..

Вячеслав Петрович был не один. Из консульства ему привезли анкеты на въезд в СССР. На 68-м году эмиграции, на 91-м году жизни он решил возвратиться на родину, насовсем.

— Верно нагадала тогда цыганка в Севастополе, в двадцатом году, — вспоминает он. — Сказала, что мне всю жизнь предстоит скитаться и что вернусь домой стариком. А я молодой был, ей не поверил.

Я никак не могу представить его молодым. Хотя в свои 90 лет он даже не облысел — седые волосы, зачесанные назад, как у священника, ниспадают почти до плеч. И все же годы не грим, не смоешь. Густая, словно литая, борода, седые кустистые брови, старческая манера подолгу держать неподвижно руки на коленях ладонями вниз. А главное — глаза: выцветшие, подернутые слезой. Мальчишка с улицы заглядывает в окно — квартира на первом этаже выходит во двор — и ставит на стол пакет с продуктами. Потом разжимает кулак и нехотя высыпает на подоконник несколько монет. «Это сдача, месье Севастьянов», — говорит он и исчезает. Вячеслав Петрович провожает его взглядом, глаза, оживившиеся было при виде мальчишка, вновь тускнеют, и застывает в них неизбывная тоска…

«Мальчуган соседский, — говорит он, будто оправдываясь. — Еду покупает, а по вечерам забирает к себе мою кошку. Так мне спокойнее. Плачу ему за это, конечно. Я ведь здесь совсем один. Представляете. Ни знакомых, ни родных — никого».

«Ни-ко-го…» — глухо звучит это слово в четырех стенах приютской квартиры. Убогая мебель, не застеленная постель, письменный стол с многолетним наслоением писем и бумаг. Неистребимый запах одинокой старости, от которого не избавляет даже открытое настежь окно. Понятно, что 50 тысяч франков у него были не лишние. Отдал, может быть, последние.

Консулу нужно записать его биографию. Вячеслав Петрович рассказывает медленно, с долгими перерывами. И не потому, что припоминает, память у него отличная. Мешает одышка. И переволновался накануне, не спал всю ночь — ждал, дадут ли разрешение на оформление советского гражданства.

— Я родился в Новочеркасске, в казачьей семье. Отец, Петр Иванович Севастьянов, был редактором и управляющим «Донских областных ведомостей». В 1905 году он стал одним из основателей первого на Дону земского союза. Я окончил кадетский корпус в Новочеркасске и сдал экзамены в политехнический институт. Мечтал стать агрономом. Но не получилось, не судьба, как видно. И к тому же мне ужасно не везло…

Невезением номер один был призыв всего их курса в Белую армию в 1919 году. За полтора месяца из студентов-второкурсников сделали артиллеристов. Во втором походе Деникина батарея Севастьянова дошла до Борисоглебска, оттуда под ударами красных катилась обратно к Дону, к Новороссийску, а затем в Крым — к Врангелю. Будто листаю страницы булгаковского «Бега», а не слушаю Севастьянова. Венгерский углевоз «Сегед», набитый до отказа казаками. Чей-то голос: «Братцы, может, останемся, не уедем, простят… Родина все же, братцы…» «Сегед» заглушил все сомнения последним гудком. И вот уже словно в пьяном бреду — минареты Константинополя, изматывающая качка на рейде, где их больше недели держали в карантине, ибо боялись тифа. Потом пришли вербовщики, звали ехать в Галлиполи, где белые собирали новую армию для нового «освободительного похода». Среди тех, кто отказался от реванша за Крым, был и Севастьянов. На «Сегеде» они прошли Босфор, причалили к берегам Югославии. И снова карантинный барак, голод.

«Надо было есть, надо было работать…» Стал разнорабочим на химическом заводе под Дубровником. Потом — землекопом, каменщиком. «Молодые были, сильные, — вспоминает Вячеслав Петрович. — Сначала, конечно, от тяжкой работы появились мозоли кровавые на ладонях, а потом все зарубцевалось. Зарабатывали прилично, с голоду не умерли. И то хорошо».