Кодекс принца. Антихриста

Я потряс головой. Впору было тронуться умом. Мой мозг выдавал гипотезу за гипотезой, одна другой хлеще. Тип, откинувший коньки в моем доме, сам присвоил личность некоего Олафа Сильдура, скончавшегося раньше. Я, присвоивший присвоенную личность, – мошенник в квадрате. Да, но, в таком случае, могла ли Сигрид не знать о своем вдовстве? Другой вариант. Это комичный случай совпадения имен. Олаф Сильдур в Швеции – все равно что во Франции Дюпон или Дюбон. Недоразумение, только и всего. Или же какой-то ловкач стрижет купоны с этого совпадения. Этот ли ловкач преставился в моей квартире? Или один из тех, кого он облапошил? И чья вдова Сигрид? Нет, нет, нет. Этот тип у меня дома свою смерть просто разыграл. Он вор-домушник. Давешний собеседник в гостях накрутил мне мозги именно с этой целью: чтобы я слинял из квартиры и его подельник смог спокойно ее обчистить. Но почему, в таком случае, они выбрали меня, человека, мягко говоря, небогатого? Смешно. Какая-то череда нелепых случайностей. И что такого сказал мне Жорж Шенев по телефону? Ну знал он какого-то Олафа Сильдура, который умер, – подумаешь! Он заявил, что я не стану этим типом – так это ежу понятно, и надо быть полным параноиком, чтобы усмотреть в его словах угрозу. Бисквит подсказал мне правильную линию поведения: лечь и поспать.

Так я и сделал. Вернулся на диван в гостиной, где устроил себе такую восхитительную сиесту вчера, и лег. Лениво подумал, что если привыкну к такому образу жизни, то очень скоро и впрямь превращусь в копию Бисквита. Эти мысли способствовали погружению в сон.

Когда я проснулся, на полу у дивана сидела Сигрид и смотрела на меня с умилением. Я потянулся и сказал первое, что пришло в голову:

– Есть хочется.

Она звонко рассмеялась:

– Спать и есть. Я буду звать вас Бисквитом Вторым.

– Надо же, забавно, что вы мне так ответили. Именно об этом я думал, засыпая.

– Я знаю, вы проголодались, но, может быть, выпьем сначала нашу традиционную бутылку шампанского? Шампанское очень питательно.

– Согласен. При условии, что потом поужинаем.

– Коллекционного? «Родерер»?

– Почему бы нет?

Она ушла в подвал, а я задумался: когда же я успел до такой степени войти во вкус, что перспектива выпить коллекционного шампанского с небесным созданием кажется мне чем-то само собой разумеющимся? А ведь мне сейчас следовало бы мчаться в «ягуаре», унося ноги от Жоржа Шенева. Я бросил ломать голову над тем, что со мной происходит. Отдаться на волю событий, особенно если события эти – коллекционный «Родерер» и красивая женщина, я умею как никто. Жизнь полосатая, приступы паранойи чередуются с блаженной негой.

А сейчас как раз наступил час удовольствия. Вернулась Сигрид с подносом. Она откупорила «Родерер» 1991 года и протянула мне заиндевевший бокал. Звук льющегося шампанского – предвестник счастья. Теплый летний вечер, хозяйка в коротком платье, открывавшем ноги, достойные Скандинавии. Хватило бы и меньшего, чтобы «стокгольмский синдром» был обеспечен. Я чокнулся с ней («За Бисквита, который подает нам пример!») и выпил порцию пузырьков из чистого золота.

– Вам нравится? – спросила Сигрид.

– Сойдет.

Она рассмеялась.

– Вы выглядите очень счастливой, – заметил я.

– Я под впечатлением выставки в Токийском дворце.

«Надеюсь, она не станет вешать мне на уши музейную лапшу», – взмолился я про себя. Но она осталась глуха к моему внутреннему протесту и продолжала:

– Выставка называется «Миллиард лет – одна секунда». Речь идет об ощущении времени…

– По названию нетрудно догадаться, – досадливо фыркнул я.

Словно и не заметив моей реплики, Сигрид гнула свое:

– Там много интересного, но одна вещь меня потрясла. Ей посвящен целый зал. В тысяча восемьсот девяносто седьмом году экспедиция на воздушном шаре отправилась к Северному полюсу. На борту были двое мужчин и женщина; им предстояло снимать на кинопленку и фотографировать виды для будущих научных работ. Через три дня связь с ними была потеряна, установить их местонахождение не удалось, даже следов не отыскали. Прошло тридцать лет, и по чистой случайности в расщелине, куда упал воздушный шар, нашли их тела. Женщина держала в руках кинокамеру: она снимала до самого конца.

«Должно быть, пальцы свело от мороза, иначе она выронила бы камеру», – подумал я, сам не понимая, почему зацепился за эту деталь.

– В этом зале показывают в режиме нон-стоп снятый умирающей фильм. На экране не видно, можно сказать, ничего: бесконечная белизна, местами в черных брызгах, которые в музейном описании странно названы визуальными помехами: их объясняют возможными повреждениями пленки – от холода, от времени. И больше ничего. Уж поверьте мне: я два часа не могла уйти из этого зала. Я готова признать, что черные пятна – дефекты пленки, и совершенно уверена, что именно это, белизну без очертаний, снимала женщина. Никогда ни один фильм не потрясал меня до такой степени. Живой человек, вместо того чтобы попытаться спастись, запечатлел свидетельство последних часов своей жизни.