Кочубей

Кочубей чрезвычайно изменился в характере: прежде весёлый, отчасти беззаботный, любивший всегда быть в обществе казаков, которым нередко рассказывал про походы свои под Чудновым, часто вспоминал прежние годы, когда был он в Валахии, в Адрианополе, описывал берега Дуная, Днепровский Лиман, Очаков, когда ходил Азов будовать, Акерман и другие города; а теперь — удалялся общества людей, старался быть постоянно наедине, приметно начал тосковать и сделался чрезвычайно молчалив. В первое время, когда был послан донос в Москву, Любовь Фёдоровна развлекала мужа, представляя ему в будущем славу и величие, когда кончится дело, и Мазепа будет сидеть в кандалах, а Василий Леонтиевич с гетманскою булавою и бунчуком — в Мазепином замке.

   — Человек располагает, а Бог управляет! — постоянный был ответ Кочубея на преждевременные радости и утешения его жены. Приедет в Диканьку отец Иван, войдёт в комнату к Василию Леонтиевичу, старается завести с ним разговор, Кочубей отрывисто отвечает на вопросы отца Ивана, вздыхает, крестится и говорит, что он великий грешник.

   — Нет греха, котораго Бог не простит, раскаяние спасает грешника!

   — Так, отец Иван, но писано в Евангелии: какою мерою мерите, возмерится и вам! — не думая, сказал Кочубей, и уже через несколько мгновений, вспомнил, что слова эти в памяти его запечатлелись с того времени, когда пришёл он в церковь в Коломак, арестовать, вечной памяти, добродетельного гетмана Самуйловича: и странно, подумал он, до этого дня никогда в голову не приходили мне эти слова... не помню, вспоминал ли я про покойного Самуйловича, как повёз его из церкви к Голицыну, и безвинно обвинял его перед боярином, а теперь когда и без этого воспоминания тяжко сердцу, новая печаль впивается в душу. Ох, Более мой, Боже, как болит душа!..

Чёрная, невообразимая печаль вытиснула в эту минуту слёзы из очей Генерального судьи.

   — Господь с тобою, Василий Леонтиевич, — не печалься, Бог обрадует тебя, и скоро, я в этом порукою.

Василий Леонтиевич поспешно встал с кресла, прошёлся по комнате несколько раз, и потом с сердечною болью, сказал:

   — Успею или погибну, что-нибудь да одно!..

— Успеешь, успеешь, молись!

   — Нет, душа болит, не то сердце говорит, чтоб я успел победить великаго и сильнаго врага моего!.. Знаешь, отец Иван, я тебе разскажу сказку, а присказку доскажут люди тогда, когда уже меня не будет на этом свете.

Отец Иван, с грустью посмотрел на Кочубея, поправил рассыпавшиеся по плечам волосы, сел подле Василия Леонтиевича и спросил:

   — Сказку?

   — Да, сказка короткая: как теперь ты у меня, духовный отец, был у покойного несчастного гетмана Самуйловича любимый поп, также вот, как и тебя зовут Иваном, и его звали Иваном, любил его крепко покойный Самуилович; перед концом его гетманства поп Иван неотступно был при нём, читал, не переставая, Евангелие и утешал душею страдавшего Самуйловича, ибо он заранее знал своё горе, а горю его причиною я, а лучше скажу не я... да всё равно, что и я, — Любовь Фёдоровна довела меня до того, что я послушавшись проклятого Мазепу, написал донос на Самуйловича, — да, отче Иван, ты с удивлением смотришь на меня, я перед тобою исповедываюсь: слушай, я расскажу тебе тяжкий грех, который мучит меня... Мазепа издавна был ласковая собака: пока даёшь ей мяса, — и добра; а покажи прут, так на шею вспрыгнуть готова. Мазепа прельстил меня обещанием, что я буду гетманом, написал я донос, подписали паны полковники, всех я неправдою умел задобрить, заковали Самуйловича, отослали в Москву, а Голицын на шею всем нам посадил изверга Мазепу; вот и загетманствовал! Ты знаешь, нечего другой раз рассказывать, что он исполнил предсказание Самуйловича: предал царя, благодетелей, друзей и казаков, он же оклеветал и своего благодетеля Голицына, погубил всех, которые были с ним в дружбе, остался один я из всех их, — не сдобровать же и мне...

   — Что же попу Самуйловичу сталось?

   — Что сталось, благодарение Богу милосердному, благочестивый человек, скрылся.

   — Скрылся? — с любопытством и удивлением спросил Святайло.

— Скрылся!..

   — А... а... а...! Вот как... ну, Слава Богу.

— Слава Богу, одним меньше погубил; он тогда же уехал в Киев, как слух пронёсся от иезуита Заленского. Мазепа что ни делал, сколько ни обещал червонцев тому, кто поставит попа Ивана, но ничего не помогло. Года через два, рассказывали люди, будто бы он, постригся в монахи в Киеве и скоро после того умер; не знаю, так ли это, но с тех пор Мазепа забыл о нём. — Ну, погубили мы Самуйловича ни за то, ни за сё, — приходится теперь и мне беда, на свою голову донёс я на Мазепу, чрез котораго погибнул старый гетман; видно Мазепа для всех нас самым Богом посажен гетманствовать, чтоб за грехи и неправды наши получить достойную награду. Вот тебе сказка, а присказку, когда умру, доскажут люди: суд человеческий, — суд Божий!

Что день, то Кочубей становился мрачнее и мрачнее; иногда он так сильно задумывался, что Любовь Фёдоровна несколько минут тормошила его как уснувшего, чтобы он пришёл в себя.

   — О чём ты думаешь?