Кочубей

   — Я... я правдою служу Богу милосердому; известно, люблю вас, паны мои полковники, крепко люблю, люблю, как родных братьев, а что будет дальше, то Бог даст; а пока жив буду, не перестану уважать и любить всех вас щирым сердцем; дайте же мне всякаго из вас обнять и до своего сердца прижать, дайте, мои благодетели! — Мазепа обнимал и целовал каждого и плакал, — Теперь венгерского, запьём наше товарищество и щиру дружбу! — Мазепа налил чарку и, подняв её вверх, сказал восторженно:

   — Паны мои полковники, будьте по век ваш счастливы и благополучны!

   — Мы все тебя любим, пане есаул, все любим щиро, — сказал Солонина, и все вместе осушили чарки.

   — Все любим! — подтвердил Лизогуб.

   — И поважаем! — прибавил Раич.

   — Спасибо, паны полковники, спасибо! Ну, теперь и в свои шатры пора, ляжем отдохнём немного; а там зайдёт солнце, загорятся зирочки, вот мы, смотря на них, пойдём дальше; а теперь пора, ляжем, пане куме, и у тебя, и у меня крепко шумит в голове, пойдём.

   — Пора, пора, пойдём, пане есаул!

Мазепа и Кочубей поклонились гостям и шатаясь ушли.

   — Ну, пане Раич, я, как ты хочешь себе, а окутаюсь твоею шубою, да здесь и засну, до шатра моего далеко, не дойду.

   — Добре сделаешь, пане полковник Лизогуб и вы, паны, ложитесь: у меня всем вам и шуб, и всего достанет.

   — Так-и-так; а ну, паны, до гурту! Да и заснём; знаете пословицу: в гурти и каша естся, — сказал Забела и лёг, окутавшись собольего шубою, покрытою алым бархатом; примеру его последовали все полковники и сам пан Раич лёг вместе с ними и уснул.

III

В полдень погода переменилась: солнце сделалось гак красно, как будто бы кровью налилось, голубой безоблачный свод неба покрылся серым туманом, повеял ветерок и разнёс в воздухе удушливый запах дыма.

   — Не быть добру, — сказал Кочубей Самуйловичу, стоя за ним, облокотясь на высокую спинку стула, на котором, повязав белым платком глаза, сидел гетман, у входа в персидский шатёр, подаренный ему султаном.

Выслушав слова Кочубея, Самуйлович долго молчал, лотом покачал головою и сказал:

   — Горе мне, великое горе на старости лет моих, при остальных днях жизни моей! Кому знать лучше, как не тебе, Василий Леонтиевич, сердце и душу мою; знаешь, что против царей наших никогда я не помышлял неправедно, рано и вечер молился за них Богу милосердному, просил Господа, чтоб наша отчизна была достойна милостей царских! А теперь сердце мне говорит: не ждать веселия и добра; есть люди, я знаю, они идут против меня, хотят моего несчастия, желают смерти моей; я всё знаю, но молчу и горюю! Воеводы и боярин видят, как я живу, да что ж, когда может быть им нужно другаго гетмана! Болею, очи мои помрачились, а я пошёл с верными казаками в степь; и что теперь ожидает нас? Впереди и позади огонь и смерть, верная смерть!.. Татары запалили степь; за нами пепелище — зола да земля, нигде ни травки, ни былинки — горе, тяжкое горе! А назад пойти — меня же обвинят... Рассуди сам, Василий Леонтиевич, виною ли я в том! Не боюсь, когда скажут, что я всему злу причиною; пусть говорят, что хотят, совесть у меня чистая, в сердце не было и нет грешных помыслов — не боюсь! Есть у меня надежда, крепкая и верная надежда — сам Бог заступится за меня, Василий Леонтиевич, сам Господь сохранит и помилует! Воля вольная врагам моим, что хотят, то пусть и делают!

Самуйлович склонил голову на грудь.

   — Ясновельможный гетмане, проклятый тот человек, который посягнёт на твою жизнь! Ты у нас родной отец всякому; кто тебя не любит, скажи сам, и кто посягнёт на жизнь твою? Нет, гетман, того аспида на куски разорвали бы мы!.. Кому ты не делал добра — всякому казаку! А зло — никому, и кто ж тот, который задумал тебя обижать?!

   — Так, пане Кочубей, всё так; а есть и у меня враги, да ещё и немало их; они когда-то были моими приятелями, и я их любил; но теперь совсем не то.

   — Проклятые те люди, гетман!

   — Не проклинай их, пане писарь, Господь с ними, не проклинай; ты сам человек письменный, ты знаешь и сам, и в церкви не раз слышал Евангелие, что Господь Бог простил распинавшим его, Иисус Христос молился за них, так и нам указал поступать.

   — Бог сам проклянёт таких людей, проклянёт и детей их!

   — Василий Леонтиевич, на всё воля Божия, сам Он, милосердный, всё посылает: и смерть, и живот — и надо мною свершится Его воля святая... Я старец дряхлый, пень трухлявый, насилу хожу, почти ничего не вижу, пора мне в могилу, там покойно! Одно только мучит, крепко мучит меня, не даст мне ни днём, ни ночью покоя: мне бы хотелось, чтоб вы, старшины, полковники, казаки и все, выбрали ещё до смерти моей себе другого гетмана, чтоб видел я, будете ли вы счастливы? Когда будете, покойно сердце и душа моя будут — тогда хоть и в домовину...

Кочубей молчал, гетман читал про себя молитву, и время от времени тяжело вздыхал.