Кочубей

Все хвалили вино и подали свои чарки; Дмитрий Григорьевич наполнил их вновь и просил гостей пить.

Все выпили.

   — Ещё по чарке, паны мои добродийство!..

   — Будет-будет, пане полковник, не донесём ног, будет стыдно, это не дома, а в таборе.

   — Ничего, паны старшина и полковники, будьте ласковы, ещё по чарке, по одной чарке.

   — Нет, будет!

   — Будет!

   — Ну, по чарке, так и по чарке! — сказал Лизогуб и первый подал свою чарку.

Снова чарки наполнились и снова осушили их до капли.

Дмитрий Григорьевич не приглашал уже гостей подать ему чарки, молча он старался украдкою наполнять их, полковники нехотя отклоняли его от этого просьбами, но Раич успел налить все чарки.

Разговор оживился, иные из полковников говорили между собою, другие вмешивались, и в шатре зашумело веселие.

Когда гостеприимный полковник Раич в седьмой раз наливал осушенные до дна чарки, общий разговор склонился на гетмана Самуйловича: все осуждали его поступки, один Мазепа молчал и когда обращались к нему с вопросом, двусмысленно отвечал:

   — Так, паны полковники, так; да что ж делать?

   — Что делать? — сказал Кочубей, осушая чарку, — разве мы дети, не знаем, что делать, когда нас всех хотят уморить! А донос в Москву? А на что от царей прислан Голицын? Ударим ему челом, вот и вся соломоновская мудрость.

Все были уже навеселе; но, услышав слова Кочубея, вдруг полковники замолчали; Мазепа окинул проницательным взором собрание.

— Как думаешь, пане есаул, справедлива речь моя?

   — Не знаю, что сказать; всякое даяние благо и всяк дар совершён!

   — Эге, что так! — воскликнул Кочубей, не разобрав слов Мазепы, — зачем же вы, пане полковники, молчите, когда я указал нам прямую дорогу?

   — Донос! Гм... гм — донос, пане писарь, да что ж будем доносить?

   — Как что доносить, пане Солонино? Что знаем, всё донесём, не будет у нас такого гетмана!

   — А что знаем, пане писарь?

   — Что знаем, пане полковник? Вот слушай меня, что знаем!

   — А ну-те, пане писарь, послушаем, что скажете нам! — в одно слово сказали гости.

   — Вы, паны полковники, разве не знаете, что гетман делает в ваших полках? Не при вас ли он приказывал казакам служить не Московским царям, а ему, разве не при вас это деялось?

Все молчали.

   — Вы этого не видали и не слыхали?

   — Да так, пане писарь, да всё оно что-то не так! — сказал Лизогуб.

   — Не так! Ну, добро; а не продавал ли он за червонцы полковничьи уряды, не притеснял ли он Генеральных старшин, не ласкал ли он таких людей, которых и держать-то бы в Гетманщине совестно и грешно? Не грабил ли он всё, что хотел? А что скажете и на это, паны?

   — Так, пане писарь, есть и правда: не только забирал, что хотел, гетман, отнимали силою и его сыны, что хотели, — сказал Мазепа.

— То-то, паны полковники, а указ царский: отпускать в Польшу хлеб, исполнял он? Татарам посылал продавать, мы всё знаем! Чего же ты, пане Дмитрий Григорьевич, сидишь, как сыч насупившись, не тебя ли гетман за святую правду хотел четвертовать, да Бог избавил от смерти; а ты ещё молчишь, ты лучше нас знаешь про его нечестивые дела!..

   — Пане писарь, я раз попробовал, да и будет с меня! Делайте, что начали, а я от вас не отстану и первый скажу слово за нового гетмана.

   — То-то, что новаго гетмана! — сказал Кочубей.

   — Новаго!

   — Новаго, да умнаго!

   — Новаго, так и новаго! — с восторгом кричали все.

   — Венгерского! — сказал Лизогуб и поспешно налил все чарки.

   — Ну-те, паны, по чарке!

   — Будьте здоровы! — сказали все и осушили чарки.

   — Новаго, так и новаго! А старый пусть сидит с завязанными очами да болеет; недаром же говорил, что от этого похода и последнее его здоровье пропадёт, а всему виною князь Голицын, — лучше, говорит гетман, в Москве бы сидел, да Московский грани берег, а не в степь выступать.

   — Когда новаго, так кого же? — спросил Солонина.

   — Известно кого! Генеральнаго обознаго Борковскаго; он человек правдивый, добрый! Хоть и скряга, да не наше дело, гетманом щедрый будет, — сказал Забела.

   — Не быть ему гетманом, — сказал Лизогуб.

   — Отчего так?

   — Да так!

   — Кто ж будет?

   — Кто будет, тот будет, только не Борковский!

   — Ну, а Василий Леонтиевич, — сказал с усмешкою Раич и обеими руками погладил свою чуприну.

Кочубей встал, низко поклонился Раичу, а потом всем полковникам, сказал, что есть ещё постарше его, и благодарил за предложенную честь.

   — Ну когда не хочешь, пане писарь, и просить не будем! — сказал Лизогуб.

   — Найдётся и без меня достойный; хоть бы и Иван Степанович!

Мазепа низко кланялся и говорил, что честь эта для него очень велика, что он не заслужил ещё любви панов полковников; но сам их всех без души любит, готов голову отдать за всякого. И до этого будучи совершенно трезв, начал притворяться, будто бы хмелён.