Книга снов

– Единорог так и не пришел. И тогда я перестала верить в необъяснимые чудеса и остановилась лишь на объяснимых. Когда мой отец умер, с ним умер и единорог.

Мне становится ясно, как сильно могут любить отцы, если любят своих детей. Как сильно любил меня мой отец, и как мне его не хватает.

В ту же секунду сердце мое сжимается от стыда.

Сэм.

Любит ли его кто-нибудь? Есть ли у него отец, который его любит, ведь меня рядом нет? Я схожу с ума от одной мысли об этом. Схожу с ума от вины и стыда. Замерев, я вцепляюсь в Эдди. Заметила ли она?

Я никогда не врал ей. Мы не должны друг другу ничего, кроме правды. Но я молчу.

– Как звали твоего отца? – спрашиваю я ее, и голос мой не срывается, как ни странно. Должен был сорваться, как должно было прерваться мое молчание, как должно было разбиться мое сердце.

– Эдвард, – отвечает она. – Вообще-то, он всегда был Эдом, а я – Эдди. Я была его маленьким переизданием, порой я так себя и ощущаю: словно большая часть моего «я» умерла. Более умная. Более любящая.

Она берет мою руку и кладет ее на грудь – там, где бьется ее сердце. Ее доброе, любимое, благородное сердце.

Как она может быть с кем-то вроде меня?

– Мне до сих пор иногда хочется позвать его, чтобы рассказать что-то. Болезненный импульс, как желание пошевелить сломанной ногой без гипса. А иногда я закрываю глаза и пытаюсь услышать его. Его совет.

Она поворачивается ко мне в моих объятиях.

Это краткие моменты. Но все, что мне действительно нужно, что всегда было нужно, – просто обнимать ее.

– А ты, незнакомец? Тебе когда-нибудь снился твой отец? – спрашивает она.

Вот так просто и спрашивает, такова Эдди, нет в ней робости, нет страха боли.

Не хочу ей врать, никогда. Пожалуйста, не спрашивай меня больше. Никогда.

Я вздыхаю. И киваю. Желание спастись бегством всегда при мне, и достаточно малейшего повода, чтобы оно вновь взыграло.

– Да. По большей части отец в моих снах не знает, что он мертв, – признаюсь я. – И я ему этого не говорю, наслаждаюсь этими моментами с ним, беседой, возможностью побыть вместе в комнате, в одной машине.

И по морю идти, последняя свобода, но этого мне не облечь в слова.

Как часто мне снился этот сон! Снова и снова! И каждый раз отец не догадывается о том, что сейчас на нас обрушится волна, каждый раз я не успеваю подскочить к нему, не успеваю вовремя заметить, не успеваю крепко его схватить. Я рассказал Эдди только, что отец утонул во время рыбалки, но умолчал о том, что был с ним.

Не сказал и о том, что я постоянно путаюсь между былью и небылью.

Он ли отпустил мою руку?

Или я его?

Первое лето перешло в первую осень, первую зиму, весну, стало первым годом, перевалило на второй, и потом началось наше последнее лето.

Эдди никогда не говорила: «Останься!», не говорила: «Не уходи!» – и потому я всегда возвращался. У нее я часто проводил первые ночи и дни в спячке, как полумертвый. Потому что сна в транзитных зонах, в залах ожидания, в поездах и междугородних автобусах всегда было недостаточно и потому что обычно я не мог заснуть глубоко и надолго.

Порой я представлял себе, как все могло бы сложиться, если бы я провел остаток своей жизни с Эдди: меня точно никогда больше не мучила бы бессонница.

Была ли это любовь?

Или благодарность?

Я не питал особого доверия к своей способности любить людей. Моя любовь была немощной. Малодушной.

Порой после служебных командировок я уже был в Лондоне, но не сообщал Эдди, что вернулся. Она не заслуживала, чтобы я использовал ее в качестве подушки для отдыха. В такие ночи я, как и прежде, не шел домой, избегал света и слишком пустых комнат своей квартиры. И только когда уже не мог выдерживать усталость, когда дни и очертания предметов начинали рябить перед глазами, я все же отправлялся к ней. И ключ всегда был на месте.

Последний день начался с мягкого солнечного света. Стоял октябрь.

Я вижу Эдди, как она опускает указательный палец в стоящую на газу кастрюльку с молоком, чтобы проверить, достаточно ли оно нагрелось для ее кофе. Она делает так всегда, давно на автомате, она сделала бы то же самое, даже если б молоко уже начинало пениться.

Когда она оборачивается, я быстро закрываю глаза. Сам не понимаю зачем, ведь я часами могу наблюдать за ней. Смотреть на ее голые ноги под рубашкой, на морщинки на лбу, на губы, дующие на горячее молоко. Мы часто смотрим друг на друга, находясь в разных углах комнаты, мы разговариваем взглядами, но в этот раз я скрываю от нее то, что сейчас наблюдал за ней.

Меня что-то пугает.

Ее взгляд. И то, что в нем читалось сегодня.

Сегодня.

Я чувствую ее тень, когда она босая ступает на белую простыню, чувствую легкую прохладу ее тени на своем лице.

Я чувствую, как скольжу к критической точке, словно по мокрому травяному откосу. Это одно из тех «сегодня», когда жизнь поворачивает либо в одну, либо в другую сторону.

Мне хочется откинуть одеяло, чтобы она прилегла, спиной ко мне. Чтобы не видела меня. Чтобы молчала.

Но Эдди не молчит.

– Я люблю тебя, – говорит она. – Я люблю тебя, мне нужен только ты, сейчас и навеки, в этой жизни и во всех последующих.

Я открываю глаза.