Книга снов

Не знаю, почему я страшусь этого. Эдди никогда бы так не поступила. Так – никогда. Она сказала бы мне это, глядя в глаза! Эдди – самый надежный и честный человек из всех, кого мне приходилось знать. А я знаком со многими, и она от них сильно отличается. Для нее не существует слово «возможно».

Да – это да. Нет – это нет. И то и другое абсолютно и неоспоримо. Возможно, это внушает мне страх. Если Эдвинна Томлин когда-нибудь скажет мне «нет», то пути обратно в ее жизнь для меня не будет.

И кое-что я держу от нее в тайне со дня нашего знакомства.

Сэм.

Я не рассказываю ей о своем сыне.

Ибрагима она знает, мы привозили его в аэропорт вместе с Грегом и Моникой. Сейчас он изучает юриспруденцию в Вашингтоне, его специализация – права человека.

Когда я выхожу из такси на Коламбия-роуд, на часах начало восьмого. Не спит ли она еще?

Обычно Эдди читает рукописи до трех-четырех ночи.

Я иду на задний дворик и аккуратно вытаскиваю кирпич из нарисованного кролика, шарю рукой в углублении.

Ключ, где он?

Накатывает паника, но потом я нащупываю его.

Я открываю дверь, тихо иду через издательство, по винтовой лестнице наверх и усаживаюсь на пол, прислонившись к стене спальной комнаты, которая примыкает к большому лофту. Во сне Эдди выглядит очень молодой, по-девически цветущей и юной. Ее губы сложились в дудочку, словно она только что с кем-то говорила.

Вот я сижу там и смотрю, как она спит, и мне становится спокойно. Только у Эдди я могу оставаться, и у меня не возникает желания сбежать.

Прости, думаю я. Ну как мне тебе объяснить все, что к этому привело? К тому, что Сэм появился и мне не позволено видеться с ним? Как мне сказать это в лицо, без того чтобы разочаровать тебя?

Чем дольше я молчу, тем сильнее она ужаснется. Я это знаю.

Она просыпается. И все ее члены наполняются жизнью, она напоминает дом, который простоял пустым всю зиму и в который с приходом лета возвращаются смех, желания и запахи.

Во взгляде ни намека на сон. Он манит: подойди!

Я раздеваюсь у нее на глазах, перед этим телом, похожим на гостеприимный летний дом. Не знаю, как это удается Эдди, но я, когда ощущаю ее взгляд на себе, чувствую себя красивым.

Я существую, потому что ее глаза видят меня.

– Не торопись, – шепчет она, – я не хочу ничего пропустить.

Я расстегиваю пуговицы на рубашке, ремень, снимаю штаны. Носки я никогда не ношу. Как и мой отец.

Когда я рядом с Эдди, я в состоянии иначе думать о нем.

Я вообще могу о нем думать, лишь когда она рядом. Только сейчас, в возрасте сорока лет, я замечаю, что унаследовал от него.

Форму пальцев. У меня такие же пальцы, как у него.

Желание ходить босиком. Чувствовать мир ступнями, а не только топать ими.

Я ложусь к Эдди, от нее пахнет галетами, сахаром, солью и свободой, ее запах напоминает о спелом прекрасном фрукте, абрикосе, и каких-то цветах, я думаю, это жасмин. Она – целый мир.

Я обхватываю ее лицо ладонями, заключаю в рамку пальцами. Она улыбается и не закрывает глаз, пока я очень медленно впитываю тепло ее лона, пока мы не оказываемся единым целым. Между нами больше нет границ.

Любимая, думаю я. Любимая моя Эдди, как мне теперь вообще дышать без тебя?

В наше первое лето мы часто любили друг друга на крыше мира, так я называл заколдованный сад Эдди выше лондонских крыш. Однажды ночью, когда звездам, несмотря на смог уличных огней, дышалось свободнее, она рассказала мне, почему создала этот луг. Она положила голову на мою руку, мы разместились на клумбе, над нами – летучие мыши. И голубая луна висела в небе, второе полнолуние месяца.

– Маленькой девочкой я всегда мечтала о том, чтобы трава на лужайке за домом выросла такой высокой, чтобы в ней мог спрятаться единорог. В предрассветной мгле он выходил бы из тени, втягивал ноздрями воздух со стороны дома и ждал, когда я подойду к окну. Мы смотрели бы друг на друга, недолго, он мысленно сообщил бы мне что-то вроде: «С тобой я в безопасности, я знаю». Потом он ложился бы в траву и медленно опускал голову. Наконец покой. Он не боялся бы мира. Того, что его поймают, убьют или замучают. Ведь чудо всегда разрушают. Все особенное кажется большинству людей зловещим.

Я глажу ее по голове. Как знакома мне ее форма. Как хорошо она подходит моей руке. Свойства ее кожи, кажется, проникли в меня: мои ладони, пальцы, губы, грудь, мои бедра и бока – все знает, какая Эдди на ощупь.

– Отец всегда косил траву на нашем лугу косой, а потом уже газонокосилкой. Однажды, мне было лет пять, я попробовала остановить его и встала на пути его газонокосилки.

Меня тронула эта картина: маленькая девочка, преградившая путь вращающимся железным лезвиям, чтобы спасти единорога.

– И когда отец спросил меня, почему я так сделала, я рассказала ему о единороге. После этого отец больше никогда не косил наш луг. Ни разу. А когда мама позвала скосить траву садовника, папа заплатил ему, чтобы тот оставил лужок в покое. Мама не разговаривала с нами несколько недель, но лужайка осталась нетронутой. Для меня. И для единорога.

Она замолчала. Потом очень тихо продолжила: