Книга снов

Не знаю, что такого важного люди находят в любви, когда, объятые страхом смерти, вспоминают именно о ней. Мне ближе надежный бронежилет и виски.

Когда я сообщаю об этом Марифранс, она начинает бить меня. Бьет по лицу и по груди до тех пор, пока я не хватаю ее за запястья и не прижимаю к себе. Марифранс плачет. Она смотрит на меня с такой нуждой и ненавистью, что я все же целую ее.

Такой вот момент.

Что?

Какой такой момент?

Эта мысль улетучивается, как только Марифранс отвечает на мой поцелуй. Она целует меня, и у меня такое чувство, будто с каждым поцелуем ей легче дышать. Я отвечаю ей, обнимаю, глажу по спине, и от моих прикосновений ее плечи расслабляются. Прикасаюсь губами к ее уху и что-то шепчу, целую ее шею. Как раз в тот момент, когда я хочу остановиться, так как она уже перестала плакать, ее руки обнимают меня и она притягивает меня к себе.

– Переспи со мной, – шепчет она.

И вот ее прикосновения прорывают мое одиночество и говорят мне, что и она одинока, и я не хочу снова обидеть или унизить ее, меня вдруг тоже охватывает непреодолимое желание жить, поэтому я и поддаюсь.

Я чувствую, как расслабляется ее тело, как она уступает мне, как теряется в своем желании. Я прогоняю поцелуями ее страх, тихо двигаюсь в ней, что-то напеваю, пою какую-то песню, прижавшись к ее щеке. «Somewhere over the Rainbow»[24].

Она освобождается.

Когда я чувствую эту нежность, это влекущее, манящее, сладкое наслаждение, которому отдается ее лоно, мне удается разглядеть истинную Марифранс. Я ей очень близок, невыразимо близок.

– Останься! – говорит она, когда чувствует, что я готов покинуть ее. Она прижимает мои ягодицы своими горячими руками. Есть что-то отрадное в том, чтобы лежать вот так.

Я чувствую, что все же должен выйти из нее, прежде чем окончательно забудусь. Это рефлекс, мы беззащитны, во всех смыслах: наши израненные души обнажены, мы молоды и…

– Кончай! – шепчет она. – Кончай! В меня.

Чуть дольше, чем нужно. Всего чуть-чуть.

В этот раз, думаю я, в этот раз надо поступить иначе.

Потом мысли теряются.

Я кончаю в нее, и у меня такое чувство, будто я сделал выдох, долгий, глубокий и освобождающий.

– Как же я тебя ненавижу, – стонет Марифранс в отчаянии и обнимает меня, и я понимаю, что мы никогда не любили друг друга и не будем любить.

Когда я ненадолго забываюсь глубоким сном, насколько это возможно в жаре, в настороженной атмосфере лагеря, прижимаясь к спине Марифранс, мне снится, что у нас сын. Он спрашивает меня, приду ли я к нему в школу на День отца и сына. Он меня еще ни разу не видел. Я обещаю ему прийти. И умираю, тону в реке, которая на вкус похожа на море.

Я ничего не рассказываю Марифранс об этом нелепом сне. Или об ощущении дежавю. О странном чувстве, будто я на перепутье. Будто я уже когда-то лежал в этой походной кровати, уже делал выбор, целовать Марифранс или нет. Кончать в нее или нет.

Через день мы летим через Каир в Париж. Марифранс засыпает у меня на плече, когда мы пролетаем над Средиземным морем; проснувшись, она чувствует неловкость и до конца полета прижимается к запотевшему иллюминатору.

Когда мы стоим друг напротив друга в аэропорту Шарля де Голля, в серовато-голубом свете, среди улетающих в отпуск, людей в костюмах, носильщиков и стюардесс «Эйр Франс» в коротеньких юбках-карандашах, я спрашиваю ее:

– Ты хочешь снова увидеться?

Марифранс пожимает плечами. Это могло бы значить: не знаю. Или: спроси еще раз.

Я не очень-то много знаю о ней. Ей двадцать семь, она не любит детей, ей нравится живопись, она никогда не пьет розовое вино.

– Ни к чему, – отвечает Марифранс, растягивая слова. Она убирает прядь волос за ухо и смотрит на меня своими большими, по-девичьи неуверенными глазами.

Я думаю об убийце, которого когда-то звали Аколем и который теперь потерял свою личность и превратился просто в мальчика-боя.

Думаю, что есть женщины, которые говорят «нет», желая, чтобы их уговорили. Потому что они не хотят быть теми, кто сказал «да» и проиграл.

Думаю о пути, который открывается только тогда, когда ступаешь на него. Как в фильме «Индиана Джонс».

Я перевешиваю тяжелую сумку на другое плечо. Чувствую, как во мне просыпается желание сбежать, развернуться и уйти. Быстро. Эта часть меня не желает ступать на путь, который открывается посреди толпы прибывающих и убывающих, заполняющей длинные коридоры аэропорта. Эта часть меня хочет одного – просто вернуться в Лондон, постирать белье, сходить в паб, напиться до потери чувств, потом месяц спать и снова сорваться куда-нибудь. Только не оставаться.

Так было всегда. Как только я проводил ночь с женщиной, то уже готовился бежать.

Я представляю, как просто все сложится, если мы больше никогда не увидимся. Облегчение и стыд в первый час будут сменять друг друга. Это простительно, большинство журналистов спят друг с другом в командировках.

Но Марифранс могла забеременеть. Нашим сыном. Возможно, она сделает аборт, потому что я трусливо брошусь на следующий рейс «Бритиш эйрвейз», где джин льется рекой, вместо того чтобы остаться с ней и завести семью.