Книга формы и пустоты

Это был один из стишков, по которым она учила мужа произносить звук «Л». Она рассказывала ему стишок, а он повторял его, неуклюже, с ошибками, смеясь над собственным ужасным произношением. Он не мог сказать «диддл» или «блюдо», но у него получалось говорить «ложка», и ему нравилось это слово. Когда она забеременела и у нее вырос живот, Кенджи убаюкивал ее, обняв сзади. «Ло-о-ошка, – протяжно шептал он ей на ухо. – Ло-о-ошка». Потом он починил кресло-качалку, а Аннабель нарисовала на спинке ту самую корову, что перепрыгивала через луну, и когда родился Бенни, она сидела в этом кресле и покачивалась вместе с ним, кормя сына грудью. Она вспомнила, каково это – баюкать крошечную новую жизнь в своих объятиях и ощущать, как маленькие губы нетерпеливо ищут сосок. Качалка еще долго стояла в комнате Бенни, пока несколько лет назад он не сказал, что она ему больше не нужна.

Аннабель так раздалась, что уже не помещалась в кресле, но выбросить его не могла, и кресло так и стояло у нее в спальне. Теперь с ложкой в руках она вдруг захотела произнести этот стишок, но с трудом сдержалась. Она взглянула на Бенни: он все так же сидел рядом, уставившись в пол. Аннабель коснулась ручкой ложки его колена и, не дождавшись никакой реакции, несколько раз подвигала ложкой взад-вперед.

– Хей, диддл-диддл, – прошептала она.

Он отдернул колено.

– Прекрати.

Бенни

Мне очень нравилась эта ложка. Она была старая и сделана из серебра – ну, может быть, не из чистого серебра, а с примесью какого-нибудь сплава или типа того – но это не имеет значения, потому что тот, кто изготовил эту ложку, знал свое дело. Он знал, как сделать ложку именно такой формы, чтобы ее можно было держать в руке и класть в рот, даже если руки у тебя еще маленькие, да и рот небольшой. А еще у меня было сильное ощущение, что кто-то очень красивый когда-то ел этой ложкой что-то очень вкусное, потому что каждый раз, когда я брал эту ложку в рот, я чувствовал ее воспоминание о чьих-то красивых губах, и чувствовал вкус вкусности, и слышал, как ложка гудит от удовольствия. Кто бы ее ни сделал, он сделал ее именно для этого, и ложка была счастлива. Она всегда была счастлива, когда помогала кому-нибудь поесть.

Вот почему я всегда ел этой ложкой и поэтому всегда носил ее с собой и все время боялся, что ее украдут. В мамином стишке говорилось, что блюдо убежит вместе с ложкой, и раньше я верил, что такое может случиться. Я представлял себе это как своего рода похищение, и у меня вошло в привычку никогда не оставлять ложку одну. Даже просто спиной к ней боялся повернуться, особенно если рядом было блюдо или тарелка. Я облизывал ее дочиста и клал в карман – на всякий случай. Глупое детское поведение, оно сходило мне с рук, пока я был маленьким, но в старших классах это уже не так хорошо воспринималось. Кое-кто из ребят заметил, как я это делаю за обедом, и один козел схватил мою ложку и выбежал на улицу, а за ним его друзья, и они развлекались тем, что играли в «обезьянку»: бросали ложку туда-сюда через мою голову и кричали всякую чушь типа: «Эй, обезьяна, эй, дебил, иди сюда, на, возьми!». А когда прозвенел звонок, они забросили ее на крышу. Я до сих пор помню этот момент. То, как моя ложка, вращалась в воздухе, как серебристое колесико, а затем звук, который она издала, когда приземлилась. Кафе высотой всего в два этажа, и крыша там не особенно высокая, но наклонная, и я слышал, как ложка со звоном упала в водосточный желоб и осталась лежать там. Мне не было ее видно, но потом всякий раз, проходя мимо здания, я слышал, как она гудит там, наверху. Я хотел рассказать обо всем этом своему индивидуальному преподавателю и попытаться вернуть себе ложку, но потом решил этого не делать. Мне достаточно было знать, где она находится. Хоть еда без нее мне казалась невкусной, а ложка звучала уже не так радостно, по крайней мере, я знал, что она в безопасности, пока слышал, как она гудит.

Что касается моей мамы: мне тогда и так было плохо, а она вообще сводила меня с ума этими своими расспросами. Я знаю, она просто пыталась помочь, но я же не мог рассказать ей, что произошло той ночью в Переплетной, обо всех этих шепчущих листках бумаги и словах, плавающих в зеленом свете. Я не мог рассказать ей о тебе.

Тогда я еще толком не знал, кто ты. Да и слишком странно это было бы, слишком безумно. Я тогда даже Алеф или Би-мену постеснялся бы рассказать. Правда, я их уже и не видел, но все равно. Мне казалось, что если я кому-нибудь расскажу, что за мной повсюду следует книга и пересказывает мою жизнь, то меня на фиг запрут куда-нибудь – и уже навсегда.

Книга

48