Княжна Тараканова

«…Распутная лгунья осмелилась просить у меня аудиенции. Объявите ей, что я никогда не приму ее, ибо мне вполне известны и крайняя ее безнравственность, и преступные замыслы, и попытки присваивать чужие имена и титулы. Если она будет продолжать упорствовать в своей лжи, она будет предана самому строгому суду!..»

Императрица также приказала Голицыну не спрашивать самозванку далее «о польских делах». Екатерина вовсе не хотела привлекать к путаному следствию о самозванке еще и Радзивилла, Огинского и всем известного Сангушко. Дело конфедератов было проиграно. Екатерина вполне мудро желала не раздражать, а напротив, задобрить польскую знать…

Несчастная молила о писчих принадлежностях в новом своем заточении. Наконец ее отчаянные просьбы удовлетворили, а вскоре Голицын получил ее отчаянное послание:

«…Я лишу себя жизни, если вы, ваше сиятельство, еще сегодня не придете, чтобы спасти меня. Вы можете себе ясно представить, что я должна умереть. Прикажите удалиться этим людям, которые охраняют меня, и я готова сделать все, что вы пожелаете…»

Он пришел снова и снова отдал приказ вернуть ее в прежние, приличные комнаты… Она поднималась по лестнице медленно, опустив глаза, перед ее отупелым взором раздражительно мелькали красные штаны и черные сапоги солдат…

* * *

Михалу Доманскому объявили, что он признан соучастником преступлений самозванки и потому лишь чистосердечное признание может облегчить его участь. Он посмотрел на Голицына, на секретаря Ушакова и сначала сказал, что ничего нового сообщить не может. Затем он тихо произнес:

– Я не предполагал, что дело так глупо окончится…

На самом деле, предполагал, конечно!..

Голицын сказал, что императрица…

– …охотно помилует вас!..

Но надо было подписать прошение о помиловании. Ушаков положил перед ним лист. Михал быстро прочел:

«…В своей жизни я никого не загубил и никогда в жизни не имел намерения изменить моей государыне, клянусь Богом! Я припадаю к ногам величайшей и всемилостивейшей государыни. Я сознаю, что я согрешил, как слабый человек, согрешил вследствие собственного несовершенства. Я молю горячо о снисхождении и милосердии и впредь буду стыдиться своей глупости. Я беру на себя обязанность вечно молить Бога о здравии и долголетнем царствовании Высочайшей Государыни…»

Михал оттолкнул листок двумя пальцами, бумага скользнула по столу. Перед глазами мелькнуло: «…буду молить… как последний нищий…» С чувством отвращения к себе он поставил свою подпись. Противиться не имело смысла. Имело смысл притворяться глуповатым и несведущим… Голицын сказал ему, что предстоит еще очная ставка… с ней!.. Противиться не имело смысла!..

* * *

Она знала, что это будет очная ставка. Прежде она всячески старалась скрывать его роль во всем этом деле. Она говорила, что Доманского представил ей Радзивилл… Один раз Голицын спросил, состояла ли она в любовной связи с Доманским. Она отвечала, что он никогда не нравился ей!.. Она считала, что будет лучше, если его не будут полагать связанным с ней… На очной ставке он снова не выдал ее… Он повторил, что ничего, в сущности, не знает о ней!.. Она подумала, что ей не надо смотреть на него и опустила голову.

– Я и сама ничего о себе не знаю, – повторила она…

Затем ее увели. И она снова плакала, упав ничком на постель. Голицын спросил Михала, взялся бы тот уговорить «эту женщину» отказаться «от ее нелепого вранья».

Михал отвечал очень тихо:

– Я мало знаю ее, но я думаю, никто с ней не сладит, никто не уговорит ее…

– А вы женились бы на ней? – вдруг спросил Голицын, просто, доверительно, как может мужчина спросить мужчину, к которому вовсе не питает недоброжелательных чувств.