Княжна Тараканова: Жизнь за императрицу

– Не сестра, нет, – упрямо повторял Григорий. – Мне без нее теперь… хоть вешайся. Помоги нам, брат!

– Да ведь погубите себя! Святое церковное постановление… Синод… – бормотал в отчаянии Зиновьев.

– Тогда убей! Я перед тобой, ты ей брат, я ее соблазнил. Возьми шпагу и убей. Благодеяние мне сотворишь, тебя похвалят, а меня никто жалеть не станет.

– Стоило бы! – махнул рукой Зиновьев. – Но этим я шпагу и ей в сердце всажу… Любит она тебя… безумица. Иди, сватайся. Господь тебе судья. Может, государыня и помилует по старой памяти. Ах, князь, князь, отравил ты мое сердце…

Обвенчались скромно, без шума, почти тайком. Шум случился позже. Когда общество узнало наконец об этом странном браке. Все вельможи, Сенат, Священный синод ополчились на бывшего возлюбленного императрицы. По сему случаю собрался Государственный совет. На заседании его брак между двоюродными братом и сестрой был признан недействительном, и выносилось решение: брак расторгнуть, молодых – по монастырям, на вечное покаяние.

Дело оставалось за подписью императрицы, но пока влюбленную пару все-таки разлучили, и Катя, как ни пыталась, не могла увидеться с мужем. Он получил записку: «Не кори, не вини себя ни в чем! Я ни о чем не жалею. За дни разлуки с тобой я убедилась, сколь сильно люблю тебя. И счастлива – теперь ты мой! Что б не говорили люди, что б не делали. Скучаешь по мне, душенька, светик, орел мой? Нет тебя лучше в целом свете! Сердцем я всегда с тобою. Мы еще будем вместе, верь. Жди, мое солнышко, счастье, жизнь моя! Твоя жена, навек тебя любящая!»Григорий покрывал поцелуями записку, но ему, в отличие от Кати, будущее представлялось в черном свете. «Екатерина, государыня! – мысленно взывал он. – Что медлишь заступиться, владычица, или дела тебе до меня уж и вовсе не стало? Неужели и ты, как и все… предала меня?!»* * *

Екатерина, прочитав записку Потемкина, сама вызвала к себе супруга.

– Скажи-ка, милый друг, для чего ты просишь за князя Орлова? – начала раздраженно. – Они не дети малые, знали, что делали, чем сей поступок обернется. Для чего же всех раздразнили? На что дерзость такая? Против Церкви идти! Как должна я поступать, по мнению вашей светлости? Ради былой привязанности выступить против Сената и Синода? Против мнения всего света?

– Или против тех подлецов и подхалимов, что князю при счастье его руки целовали да сапоги лизали по песьи, – резко отвечал ей Потемкин, – а ныне сожрать готовы за унижение прежнее. Аж слюна брызжет! Ликуют, клеветники, завистники… Ах, как я отраву эту знаю! Думаю, государыня, еще не раз мне хлебнуть сей отравы, не раз в меня вонзятся шипы их преострые. Но я в силе и чести, а князь Орлов… Нешто не понимаете, государыня, что кроме Вашего Величества нет у него сейчас иной защиты?

– Но церковное постановление… Это же кощунство, Григорий Александрович!

– «Мне отмщение, Аз воздам», сказано в Писании. Для чего посягаете на дела Боговы? Сама сказала ты, государыня – не дети они. Дадут ответ Богу. Сами того хотели, охотой грех на себя взяли. Но, подумай, Катерина Алексеевна, не большее ли кощунство – монастырь в тюрьму обращать? Из ангельского чина казнь делать? Такое кощунство, что и помыслить страшно! И ты, матушка, на сие кощунство и Сенат, и Синод толкаешь! Ну, какой из Гриши монах? Он же удавится или ума лишится! И девочку загубят. Две души на тебе – на тебе! – будут. Об этом подумала ли?

– Не подумала, – честно призналась императрица.

– А стоило! Ну да, прости меня, матушка, это ты все из ревности.

– Что такое! – Екатерина вскинула голову, ее глаза потемнели.

– Ревнуешь ты его, – спокойно повторил Потемкин.

Екатерина даже поднялась с места.

– Как ты смеешь… – она не договорила. Ее словно куда-то понесло, глаза наполнились слезами, и она почувствовала, что разрывает негласный запрет, касается больной до безумия раны, но могла остановиться.

– Ты… забылмою любовь?! Как ты мог подумать, что, полюбив тебя, я и его не забыла? Что с тобой будучи, можно думать о любви, давно прошедшей?

Потемкин отвернулся, и Екатерине показалось, что и в его живом глазе блеснула слеза. Но он быстро справился с собой.

– Знаю, – ответил негромко. – Знаю и верю, что меня крепче всех любила. Да только тебе ли не знать, что есть сердце человеческое? Сколько чувств различных, борений в ней уживается… Ведь не два года, как я, грешный, годков десять или более был он возле тебя, не так ли? Разве можно совсем забыть? Сознайся.

Екатерина молчала.

– Дело, кажется, ясное, – меняя тон, заговорил светлейший, откинувшись в кресле. – Молодых надо простить, а Зиновьеву, то бишь Орлову, присоветовал бы я вам, государыня, сделать статс-дамой, дабы заткнуть завистникам рты. И поверьте, не о чистоте и благочестии печется Сенат и Синод вкупе с ним. Князя раздавить хотят! Но я им Григория Григорьевича не отдам.

После этих слов сомнений быть не могло: Орлов выиграл! Но Екатерина для вида, дабы не уронить достоинства царского, еще поломалась.

– Я подумаю…

Орлов примчался к ней пьяный не от вина, а от счастья – благодарить. Встретила его государыня донельзя сухо.