Княжий удел

С дьяка Дубенского сорвали портки, задрали до самой головы рубаху и привязали к бревну. Дьяк плакал от обиды и позора, глухо матерился, просил прикрыть наготу, пожалеть его и отпустить, но рынды оставались угрюмо-молчаливыми.

– Поначалу я ударю! – взял у рынды кнут Иннокентий и, повертев его в руках, словно хотел убедиться, а достаточно ли крепко орудие для дьяковой спины, нанес первый удар.

Ремень со свистом разрезал воздух и звонко опустился на обнаженную спину.

– Будешь говорить, сучье отродье?! Зачем к басурману в Орду ехал? Будешь говорить, проклятый, на что хана склонить хотел?! Будешь!.. Будешь!..

– Ведь запорешь же… Насмерть же запорешь, – выплевывал кровавую слюну дьяк.

– Будешь говорить?! – в который раз поднимал руку с кнутом Иннокентий.

И от ударов кнутом кровь с исполосованной спины брызгала в разные стороны, пачкая кафтаны стоявших рядом стряпчих.

– Скажу… князь Дмитрий Юрьевич великого княжения Московского просил… у хана Мухаммеда. Старшим братом на Руси хотел быть…

– Чего еще желал Шемяка?! – орал Иннокентий в самое ухо страдальца. – Чего хотел?!

– Просил у Ачисана убить… великого князя в Орде. – Лицо дьяка посинело. По ногам пробежала судорога – Дубенский дернулся еще раз и затих. Жизнь оставила его тело, которое еще несколько минут назад было сильным.

– Помер, поди, – безразлично отметил Иннокентий, вытирая окровавленный кнут о траву. – Божья воля свершилась. Ежели угодил бы Христу, он бы его пожалел. Поделом! Вот как великого князя обманывать!

Иннокентий не заметил, что подошел монах. Ряса на нем была ветхая, через ее прорехи виднелось потемневшее тело. Чернец тронул за локоть дьяка и произнес:

– Христианин ведь… Похоронить надобно. Ты иди, дьяк, а мы его отпоем и в землю уложим.

Вот наконец и Переяславль. Василий Васильевич подошел к городу ночью. Спал город. Не слышно колокольного звона, не брехали в посаде злобные цепные псы. Великий князь показался себе чужаком в родной вотчине. Чем не тать, который пришел на чужой двор под покровом ночи. Отсюда и до Москвы недалеко. В Переяславле Василия Васильевича должны ждать великие княгини да бояре.

Василий велел вознице остановиться, спрыгнул на схваченную ночным морозцем землю и долго смотрел на уснувший город. Вот когда и перекреститься можно. Это не басурмановы минареты. Вместо пальцев у князя теперь торчали короткие обрубки, и он свел их вместе, насколько это было возможно, приложил к прохладному лбу.

– Спас ты меня, Господи… теперь убереги от ненависти.

Рынды скромно стояли в стороне, не решаясь прервать беседу великого князя с Богом. Они сопровождали князя всюду: на поле брани и в плену, были свидетелями его падения, когда, казалось, ничто не может поднять его из бездны. Однако отроки видели и расположение хана к своему пленнику. Улу-Мухаммед обращался с Василием как с равным. И вот сейчас они стали невольными свидетелями его слабости: князь крестился на купола и боялся ступить в родную вотчину.

Василий был молчалив и печален. Он не знал, как примет его народ, которого он вверг в еще одну беду. Возможно, завтра никто не захочет снять перед ним шапку, а юродивые начнут тыкать в него перстами и вопить: «Царь-ирод вернулся! Царь-ирод вернулся!»

Ночь показалась Василию особенно зловещей – предтечей к еще большей беде.

Но когда Василий повернулся, рынды признали в нем прежнего великого князя – посуровело его лицо.

– Мы останемся здесь до утра, я не желаю тревожить город.

Переглянулись отроки: с каких это пор великий князь стал таким застенчивым? Прошка Пришелец (постаревший и осунувшийся в плену) разглядел в нерешительности князя нечто иное, прикрикнул на зазевавшихся рынд:

– Ну чего рты пораззявили?! Не слышали, что князь повелел?

Побросали овчинные тулупы отроки на телеги да спать завалились.

Утренняя служба была ранехонько. Едва рассвело, а колокола уже торопили день, звонили радостно и настойчиво. Гости застучали в ворота. Заскрежетала цепь, и медленно, сдаваясь под усилиями стражей, поползла вверх чугунная решетка.

Дружина уже выстроилась в колонны и ожидала последнего слова великого князя, а он все медлил и продолжал стоять у родных стен. Наконец он собрался, махнул рукой и проговорил:

– С Богом! Домой пора!

Тронулись телеги, заскрипели колеса, задвигались оси, а потом дружной дробью простучали по мосту.

– Кто такие?! – грозно окликнул въезжавших вратник.

И Прошка, отыгрываясь за долгое ожидание, обругал его и завопил:

– Неужто стяг княжеский не разглядел?! Великий князь Василий Васильевич домой возвращается! Покажет он еще тебе!

– Мать честная! – охнул наверху, на башне, мужик и уже стыдливо, явно выпрашивая прощения, заговорил: – Да разве в темноте-то различишь, кто свой, кто чужой? Мы ворота охранять поставлены, вот и спрашиваем всякого. А вдруг тати какие наведаются, а то и татарва. – И, посмотрев на ордынцев, сопровождавших Василия Васильевича, добавил: – Мало ли!

– Ладно, – смилостивился Прошка. – Пошли с доброй вестью к великим княгиням. Скажи, Василий Васильевич вернулся!