Княжий удел

Великую княгиню Софью Витовтовну и жену свою Марию Василий увидел сходящими с Красного крыльца. На матушке был белый платок и парчовое платье, Мария – в длинном сарафане, поверх надет короткий красный тулупчик, а на голове шапка меховая. Лестница была высокая, и матушка, поддерживаемая под руки боярынями, осторожно носком сапожка искала следующую ступень. А затем чередом степенно ступали бояре, словно на ветру раскачивались бобровые шапки.

– Пустите меня, – запротестовала матушка, – дайте же мне к сыну подойти.

Боярыни послушно отступили в сторону, и Софья, обретя свободу, сделала самостоятельно шаг к Василию Васильевичу.

Сколько же раз он представлял эту встречу. Вспоминал Василий и дом-дворец, снилась Мария, но особенно щемила сердце дума о матушке, он видел ее лицо: белый лоб, прорезанный морщинками, немного заостренный нос, круглый подбородок. Наверное, для дворни и бояр матушка была строгой, но Василий знал ее ласковой и всегда все прощающей.

– Василек!.. Вернулся… – Великая княгиня прижалась к груди сына, и Василий, позабыв о боли, гладил пальцами-обрубками ее состарившееся лицо. Сейчас он был не великим князем Московским, а мальчишкой, которому, для того чтобы укрыться от беды, нужно прикосновение ласковых материнских рук.

И, стараясь не задерживать взгляда на страшных ранах сына, великая княгиня утешала:

– Ничего, Василек, ничего! Все образуется, заступится за нас Господь. Главное, ты с нами. Иди… женушку обними, истосковалась она без тебя.

Хоть нелегка была любовь Василия, хоть и будоражила иной раз память о той первой, незабываемой ночке, проведенной с дочерью боярина Всеволжского, но думал князь о Марии всегда с теплотой. Хрупка женка, а вот сумела родить двух сыновей. Обнял Василий великую княгиню за плечи и тут же устыдился своей слабости – бояре ведь рядом!

– В дом иди… иди, Мария. Мне еще с боярами поздороваться нужно. Здравствуйте, бояре-государи, – произнес князь, когда великая княгиня покорно и гордо в сопровождении множества боярышень стала подниматься на Красное крыльцо.

В ответ услышал нестройное и радостное:

– Здравствуй, государь! Здравствуй, великий князь, с возвращением тебя!

Сказано это было так, словно вернулся Василий не из долгого плена, а пришел с соколиной охоты, на которую отправился прошлым вечером.

– Москва-то как после пожара? Мне говорили, что все сгорело.

– Что и говорить, беда! Строим, государь, все сызнова строим. Стольная горела так, что каменья посыпались. В Москву приедешь, так ты ее не узнаешь.

Устав от долгих речей, Василий Васильевич поднялся в хоромины, и бояре, сгрудившись у дверей, не решались переступить порог опочивальни, а так хотелось пойти с государем да посидеть рядком. Но Прошка Пришелец, бестия эдакая, тут как тут.

– Не видите, что ли? Устал государь! Покой ему нужен!

Ничего не берет злыдня: великий князь в ранах весь, а ему только слегка рожу ободрало, да отощал малость, и все такой же горластый, как и прежде. Повернулись бояре и пошли прочь.

Колокола отзвонили, кончилась заутреня, а великий князь все молился и клал поклоны, будто наложил на себя епитимью. Он не услышал, как приоткрылась дверь и так же, тихо скрипя, затворилась. От раздумий его оторвал голос, который укорял:

– Скажи, князь, правду говорят, ты нашу землю татарам продал? Сколько же она стоит? Тридцать сребреников?

Оглянулся князь и словно совесть свою увидел: монах в длинной черной рясе стоит, под клобуком шальные глаза прячет. Бояр-то и на порог не пустила стража, а чернец аж в молельню ступил.

– Нет, не угадал, – отвечал великий князь, обернувшись к чернецу, и не хотелось подниматься с колен: разве с совестью разговаривают стоя: – Видит Бог, я не мог поступить иначе.

– Если бы ты остался только князем, тогда татары не пришли бы на нашу землю.

– Я не мог быть просто князем, когда и прадед, и дед, и отец мой – все были великими князьями. Москва первый город, почему же я должен быть вторым?! Мне бы никогда не простили этого греха мои дети и внуки мои. Я хотел для Москвы только добра, видит Бог!

А совесть не отступала, укоряла дальше:

– Москва не простит тебе, если ты не покаешься!

– Но я великий князь! Я могу каяться только перед Богом!

– Прежде всего ты раб Божий! Ты должен вернуться в Москву босым, сняв с себя шапку. И не пробирайся в город ночью, как это делают тати. Иди днем, чтобы каждый мог рассмотреть твое страдание.

– Я князь великий!

– А ты думаешь, легко дается раскаяние?! Умерь гордыню, вспомни Евангелие, когда Иисус Христос въезжал в Иерусалим на осле. Ты же всего лишь князь! – Это кричала совесть, и Василий зажал уши, чтобы не слышать ее.

– Нет!

Чернец надвинул на самые глаза клобук и проговорил строго:

– Я-то добра тебе желаю. Вот поэтому хочу сказать, что в Москве зреет бунт! Если не сумеешь покаяться, не простит тебя народ!

– Стало быть, гонец перехвачен? – еще сомневался Дмитрий Шемяка.

– Перехвачен, государь, – подхватил боярин Иван Ушатый. – Пороли его до тех пор, пока ябеду на тебя не вытянули. Не забудет тебе Васька такого, злопамятен очень.