Княжич степных земель

Лыцко знал: чародей не любил их. Он слишком неохотно делился знаниями. Оттого парень вечно задавался вопросом, зачем великому господарю так усиленно вбивать в них колдовство? Господарь ценил своё ремесло превыше всего, а они… Находились где–то внизу. Эта неясность не давала ему покоя. Можно, конечно, спросить, но вряд ли господарь скажет правду. Он держа их в строгости и страхе, взваливая тяжёлую ношу, которая была дорога ему самому.

Парень собрал обереги, стоявшие у края колодца, и пошёл в дом. Их всех ждал сытный, но почти безвкусный обед. Чародей не баловал их вкусностями, но и не держал на грани голода, всегда повторяя, что им нужны силы. Как же лицемерно это звучало! Ведь если заклинание не будет получаться – тебя тут же запрут на чердаке без еды. И спасайся как хочешь.

Лыцко сглотнул. Он хорошо запомнил ту седмицу. Голодный, готовый убить за кусок хлеба, он сидел во мраке и чувствовал, как что–то подбирается к нему всё ближе. Казалось, вот–вот – и придётся жадно впиться в собственное запястье. К счастью, господарь вызволил его намного раньше. Чародей тогда произнёс одну–единственную фразу:

– Больше не убегай.

Лыцко и не собирался. Он уже понял, что не нужен своим. Там его не примут, а здесь… Здесь хотя бы есть крыша над головой, еда и хоть какое–то, но ремесло. Не самое худшее из тех, что есть на свете. Этого было достаточно, чтобы остаться.

Иногда он ловил себя на мысли, что очень завидует Зулейке. Наивной и глупой – но у неё хотя бы осталась надежда. Он видел, как она одевалась и уходила каждое утро. А ещё пытался сказать ей правду, но Зулейка не верила.

– Оставь её в покое, – однажды бросила Марена. – Она сама поймёт со временем.

Марена была иной. Она занималась спокойно и размеренно, с детства зная, кто она такая и что делает в господарском доме. И – единственная, кто неустанно благодарил чародея за знания. Другие за это её не любили. Считали, что подлизывается. Марене было всё равно – она лишь видела, насколько тяжело даётся обучение господарю. Как будто что–то дорогое отрывается от его сердца.

Лыцко её понимал, но любви к ремеслу в нём по–прежнему не было. Он надеялся, что чародей скоро умрёт – и тогда они все обретут свободу, смогут пойти куда угодно, хоть за край миров. О, об этом он и мечтал! А если нет – он накопит достаточно сил и знаний, чтобы уйти по собственной воле. Стремление вырваться из навязанной клетки поднимало его на ноги каждое утро и заставляло пытаться раз за разом, когда не получалось заклинание.

Он сам не заметил, как сжевал всю кашу. Холодно поблагодарив всех, Лыцко встал из–за стола и ушёл. Ему нужен был отдых, а после… После будут новые усилия. Мало что могло его удивить, но спящей Зулейке и Марене это удалось. Последняя молча указала ему на бутылку палёной воды.

– Что, дошло–таки? – он зло хмыкнул. – А я ведь предупреждал!

– Не злорадствуй, – пристыдила его Марена. – Нам лучше держаться вместе, а не солить друг другу.

– Может, ты и права, – Лыцко с удовольствием упал на кровать. – Но сейчас я готов убить того, кто мне помешает спать.

Марена не стала ему мешать. Она уселась на пол и начала перебирать птичьи перья, которые насобирала за пределами чащи. Эта ученица была из тех немногих, кого господарь иногда брал с собой. Может, потому, что в ней не было воли. По крайней мере, Лыцко никогда не видел, чтобы она перечила господарю и стремилась куда–то сбежать, хотя бы в мечтах. Скорее наоборот – Марена пришла к нему сама! Впрочем, это не мешало ей прятать палёную воду и изредка не являться к господарю.

Лыцко её не понимал и никогда не хотел. Принимать изнурительную службу за великий дар – ну уж нет! Он скорее умрёт, чем примет слова господаря о «великой семье» за прозрачную воду.

3.

– Ныне канун Самхейна, – хмуро проскрипел чародей. – Жатва закончилась, тёмное время близко. Берегите свои знания и держитесь поближе к огню.

Зулейка смотрела на тарелку с пшеничной кашей и пыталась вспомнить лицо отца. Вот тёплые объятия, вот большие мозолистые ладони, вот губы – и только. Ни глаз, ни носа – лишь размытый силуэт мелькал перед глазами. Ей было всё равно, что за окном тёмно и сыро, что дни стали короче, что господарь был хмурей и седей обычного. Будь её воля, она бы запела долгую песню–мольбу. Такую, которую молодые девушки пели в канун Рождества, собираясь стаями и молясь Всевышнему.

Признайся она в этом господарю, тот вряд ли бы обрадовался. Обозвал бы её нерадивой девчонкой и заставил трудиться сильнее прежнего, зажигая в мёртвом камне огонь жизни, и наоборот – убивая пламя и превращая танцующие огоньки в пустоту. Конечно же, она знала, что в ритуале речь шла о высшей магии, способной создать жизнь по собственной воле. Но эта искра не бралась из ниоткуда – приходилось вкладывать слишком много собственных сил. И с каждым разом ей это давалось сложнее. Может, оттого Зулейка и невзлюбила своё ремесло. Цена за маленький огонёк казалось ей непомерной. Сколько же труда надо вложить, чтобы получить что–то весомее?

– Мы сможем отправиться на охоту? – с нескрываемой радостью спросил Лыцко.