Князь мертвецов-2

Мисс Джексон распахнула дверь, но Митя замешкался — право, не вваливаться же в чужой, и не слишком гостеприимный дом, вот так, без доклада…

Звон шпор и гневный голос одновременно донеслись из дома:

— Ищи деньги где хочешь — это твоя обязанность! А мне нужен этот гнедой! Скоро надо мной весь полк смеяться будет — Шабельский на клячах ездит! — пламенея раскрасневшимися от гнева щеками и сверкая эполетами, Петр Шабельский ринулся вон из отчего дома, как разъяренный бык из загона.

— Никаких гнедых! — донесся ему вслед вопль настолько пронзительный, что Митя даже не сразу узнал голос Лидии. — Я хочу в Петербург! И платье альвийского шелка!

Мисс Джексон с неожиданной для ее увечья ловкостью шарахнулась с пути младшего Шабельского — иначе бы он попросту вынес ее обратно на улицу. Да и сам Митя изрядно замешкался — его мысли вертелись безумной каруселью.

«Лидия сошла с ума? Платьев из алвийского шелка не бывает, а если и бывает, то только на альвийских лордах и леди! Но… значит, альвийский шелк все же есть? Здесь, в Екатеринославе? На целое платье?»

В этот момент Петр Шабельский выскочил на крыльцо… и недоуменно заморгал, столкнувшись нос к носу с Митей.

— Добрый день, Петр Родионович! — невозмутимо поздоровался тот. А что поделать — если уж вас застали в столь неприятно-двусмысленном положении, вам лишь невозмутимость и остается.

— Дмитрий?! — Шабельский почти рычал. — Я должен повторить, что не желаю, чтоб вы виделись с моими сестрам?

— Полагаю, даже в этом случае я не смогу оставить себе вашего паро-кота и вашу учительницу альвийского. Можете не благодарить. — Митя коротко кивнул, и направился прочь.

Последнее, что он увидел в распахнутом дверном проеме — это застывшую на лестнице фигурку, на сей раз не в привычных уже мальчишеских обносках, а в девичьем платье… кажущуюся в облаке светлых оборок еще более мелкой, тощей и похожей на мышь. Даринка застыла у перил, прижав к груди похожие на веточки ручонки, и глядела Петру вслед с усталой безнадежностью. При виде Мити глаза у нее стали злыми и жутковато-прозрачными и под этим пристальным взглядом тяжеленная входная дверь с грохотом захлопнулась сама собой.

— Вот же… ведьма! — бросил, как сплюнул, Шабельский, направляясь к привязанному у крыльца коню.

Глава 7. Плохие новости на десерт

Рокот паро-телеги за спиной возник внезапно и надвигался стремительно. Митя лопатками ощутил приближающуюся сзади тяжелую темную громаду и раньше, чем тень мчащейся паро-телеги накрыла его, перепрыгнул через кованные ажурные перильца на одно из спускающихся на улицу крылечек. Вскочил на верхнюю ступеньку, обернулся…

— Пшшшш! — шум резко сброшенного пара окутал все вокруг, сквозь рассеивающееся облако проглянул кузов… облучок… и сидящий на нем управляющий, Свенельд Карлович Штольц, старший брат Ингвара.

— Митя? — растерянно спросил старший Штольц, разглядывая вжавшегося в дубовую дверь юношу.

— Ты шо там робишь, бандюга! А ну геть звидси, зараз городового позову! — за окном у самой двери бесновалась грузная старуха в старомодном чепце, грозя сквозь стекло тростью.

Нервно поклонившись грозной даме, Митя торопливо сбежал по ступенькам и вскочил на облучок рядом со Штольцем.

— Рад вас видеть, Свенельд Карлович! Поедем, пожалуй…

— И я вас рад. Гляжу, вы идете… Вот, пару подбавил, нагнать хотел… — неловко бормотал Штольц, дергая рычаги. — Не подумал, что вас это может… — он замялся.

— Напугать? Хотите сказать — я испугался? — вскинулся Митя. Лишь одно в обществе оценивалось как грех более страшный, чем отсутствие манер, денег и связей — трусость. Физическая трусость была неизгладимым клеймом, общественной смертью. Невозможно было допустить даже намек на нее! Младший из дядюшек Белозерских, Константин, во время русско-турецкой компании, поняв, что вздрагивает при пушечных выстрелах, намеренно перебрался под самый жесткий обстрел, доказывая, что он и страх не представлены друг другу. Кузены Белозерские, будучи еще слишком малы для военных действий, жгли руки на свечках, а летом, в крымском имении, прыгали со скал в море, воспитывая в себе презрение к боли и опасности.

Митя, конечно, тоже вместе с ними жег и прыгал, больше всего боясь перестать быть своим среди Кровных родичей, а сам переживал, что в глубине его души все же затаилось некое унаследованное от отца плебейство — ведь рассуждая наедине с собой, никак не мог избавиться от мысли, что глупости в этих подвигах больше, чем отваги. К тому же ожоги на пальцах чудовищно мешали правильно завязывать галстух. Оттого приходилось особенно истово следить, чтоб и тень подозрения в трусости не коснулась его!

А Штольц… рассмеялся.

— Ох, Митя, я порой забываю, что вам всего пятнадцать! Неужели вы думаете, что после недавних событий хоть один человек в губернии заподозрит вас в трусости? Какой же вы еще ребенок!

— Мне уже, считайте, шестнадцать. — раздумывая, обидеться или не стоит, проворчал Митя.