Клуб интеллигентов

— Жрет много, видать, изголодался... Какая история? Глупая. Надумал, видишь, поторговать. Поехал я, стало быть, однажды в Вильнюс, вижу — люди рядком стоят. Ну, ежели очередь, думаю, все что-нибудь да дают. Встал и я. Придвинулся к окошку, бумажник достаю, а кассирша меня спрашивает: вам какой ряд? Не понял я. Как так, говорю, какой? Ведь видите — рядком стою, очередь соблюдаю. Если муку, говорю, продаете, так дайте четыре килограмма. После этих моих слов так и покатилась со смеху та барышня! Гражданин, говорит, здесь кинотеатр, не магазин... А сама от хохота едва слова выговаривает... Нырнул я в сторону, прижав уши. Срам такой, хоть сквозь землю провались... Так вот... Бросил я эту, стало быть, спекуляцию, решил: буду честно трудиться. Попросил дать работу, предлагают на птицеферму идти. Тьфу, говорю, чтобы я такие пустяшные обязанности исполнял. Предлагают в сторожа идти. Собачья, думаю, работа, но согласился. Ружье, слышь, дадим, будешь вроде генерала. Хорошо, говорю, только есть у меня один вопрос: а можно ли стрелять, если словлю на воровстве самого председателя? Можно, говорят, стреляй. Так что видишь — права у меня большие. И тебя, Казимерас, я чуть было не...

— Ну, ну, завирай. Стрелять-то ты права не имеешь, — возразил Килбаускас.

— А это тебе что? Кочерга? — Габрис похлопал ружье по прикладу. — Ясное дело, сперва вора нужно остановить, но уж коли бежит — тогда держись...

И Убагявичюс глянул на свояка, будто предупреждая: со мной шутки коротки. Потом, скосив сердитый глаз на пасущуюся лошадь, уже требовательным тоном произнес:

— Подведи. Подведи клячу к краю.

В словах свояка Казис почувствовал неродственную, суровую ноту, попробовал отшутиться:

— Смотри, чего доброго, один конь весь колхоз объест. Плохи, знать, дела?

— Знамо дело, что не один! — обиделся Габрис. — Твой один, другого — второй, третьего снова — глянь, и сотня... Не по-марксистски мыслишь, Казимерас. Кругозор у тебя ограниченный... Коли не стеречь — много таких благодетелей на чужое добро найдется... Глянь, словишь такого — плачет, отпустить просит, другой с кулаками лезет. Руки у таких длинные, а сознание короткое. Зацапал раз одного, пасет корову в клевере. Оправдывается, мол, ошибся, думал, что не клевер здесь. А когда доказал ему, что клевер, он снова свое: что с того, говорит, все одно полег, все равно попусту пойдет. А почему, говорю, ты в своем ячмене корову не привязываешь, почему не ошибаешься?.. Алимент, больше ничего. Ловко, змееныш, изворачивается — такой из-под гадюки яйца выкрадет. Ему не втолкуешь, что зимой скотину снегом не накормишь...

Излив скопившуюся злобу против расхитителей, Убагявичюс смолк. Не зная, с чего начать внезапно прерванный разговор, молчал и Килбаускас. Солнце уже склонялось над лесом, воздух свежел, потянуло сыростью. Казис украдкой взглянул на сидящего рядом, заметно постаревшего свояка, на его седые волосы, и человек этот показался ему совсем незнакомым, странным, вовсе не похожим на того, с которым он встретился несколько лет тому назад.

Молчание тяготило их обоих, и поэтому Казис промолвил:

— Однако ты, Габрис, говоришь как прокурор. А слов всяких нахватался, и понять нельзя...

Кажись, того только и ждавший Убагявичюс немедленно отозвался:

— Слов, говоришь? Слова-то мои обыкновенные. Кто хочет — понимает. На курсах, видишь, учусь, овладеваю знаниями. А ты коня-то выгони из клевера. Не могу смотреть, как уничтожаешь кормовую базу. Хоть ты мне и свояк, но сознание этого не переносит, не могу!..

— Поимей сердце, ведь животное жрать хочет. Как-никак — тоже общественное...

— Не могу. Думай что хочешь, а не могу. Гони прочь, и конец разговору.

Килбаускас не двинулся с места, обдумывая: послушаться или нет, но внезапно поднявшийся Убагявичюс короткими, решительными шажками заковылял к коню и, нервным движением ухватив его за недоуздок, вывел на большак. Казис встал и выжидал, глядя, что же дальше сделает его свояк. Но тот, не говоря ни слова, молчком сунул изумленному Казису вожжи в руку.

— Прогоняешь? — горько усмехнулся Килбаускас.

— Нет. Теперь можем поговорить по-деловому. Как говорится: рад бы сердцем, да душа не велит. А я, знаешь, — человек строгий.

— Будь ты каким хочешь, но со своими так... не красиво...

— А разве я тебе, Казис, не говорил: выгони? Говорил. Не послушался ты. Теперь уж прости, приходится, как видишь, действовать с позиции силы... Садись, поболтаем чуток. Еще успеешь домой.

С уст Килбаускаса готово было сорваться злое слово, он уж хотел плюнуть свояку в бороду и отправиться своей дорогой, но любезный голос Габриса удержал его. Он стоял, теребя в руке вожжи, подавляя бушующую в нем злость, и думал. Наконец решил: останется, но не сядет.

И свояки еще битый час стояли и беседовали.