Клуб интеллигентов

Не опуская ружья, человек сделал шаг вперед.

— Что, не видишь где пасешь? Колхозный строй подрываешь? Я тебя мигом в прокуратуру...

Глаза разговаривающих встретились. Некоторое время оба шпыняли один другого взглядами: вооруженный зло, угрожающе, виноватый — просительно, умоляюще. И вот помаленьку ствол в руках строгого стал опускаться вниз. Наконец человек переложил опущенное ружье в левую руку, и весь гнев в его глазах растаял.

— Ах, разрази тебя, господь! — радостно выругался он. — Не Казис ли, часом?.. Да ведь тот самый, чтоб тебе... — подойдя, стрелок протянул ладонь.

Килбаускас тоже опознал вооруженного и бросился трясти его руку.

— Свояк! Габрис! Вот чертяка! Ну, как ты тут? — необычайно обрадовался Казис не столь встрече, как избавлению. — Ведь человека мог убить! Вот шальной...

Голос Килбаускаса все еще немного дрожал.

— Со мной шутки коротки, — кичливо ответил Убагявичюс. — Человека наперед не раскусишь. Разные алименты попадаются — красть лезут... С пригорка я сразу углядел — конь в клевере. Подползаю — а тут ты... Однако давненько не виделись... Как жив-здоров, а? В тот раз как был — уехал, не простился... Я подумал, рассердился.

— Так ведь ты сам тогда сбежал... — Казис для успокоения нервов вытащил пачку «Парашютиста», протянул свояку, но тот тряхнул головой.

Давно, несколько лет тому назад, Килбаускас заезжал к Убагявичюсу посоветоваться, справиться, вступать ли в колхоз, или нет. Но Убагявичюс колхоза страшился, и они, не поговорив даже толком, расстались. В тот раз Габрис, увидев подходящих незнакомых людей, удрал и спрятался, а Казис, разочарованный в свояке и его усадьбишке, уехал.

И вот нынче они снова неожиданно встретились.

Свояки отошли подальше от недоброго места, уселись на краю канавы. Положив ружье на колени, Убагявичюс то беспокойным взором поглядывал на забредшую в клевер лошадь, то внимательно, будто ощупывая каждую черточку лица, разглядывал Килбаускаса. Из-под шапки Габриса торчали давненько не стриженные, побелевшие от седины волосы, на лице ветвилось множество морщин.

— Так что ж, Габрис, все-таки вступил в колхоз? — первым промолвил Килбаускас.

— Вступил. Не прямо, а криво вступил. Религиозных предрассудков, вишь, не превозмог... Бабе и говорю: «Неси настоятелю на обедню — будь что будет, а суну голову в этот омут». Может, смекаю, узрит господь бедолагу, вызволит. Сознание, видать, проклятое от аканомики отставало, или как там... Вступил. Осматриваюсь, что, где, как — порядок ужасно непонятный. Все равно, думаю, работать не стану, самогон буду гнать и проживу. Так и взял такую линию. Гляжу — линия доходная. С огорода еще прибыток, и живу себе. Начал мне такой порядок нравиться.

— Однако же самогон законом запрещен, — заметил Килбаускас.

— То-то и оно. По этой причине и уронил себя в глазах общества. Сын работает, баба урывками тоже, а я, видишь, этим зельем людскую мораль подрываю. Только я того не сознавал... Думаю, стало быть, про себя, вот хорошая жизнь. А тут приключилась такая беда, что для всех посмешищем стал. Взбрела в голову мысль! дай, думаю, в комсомол вступлю. И на людях похвалился. В то время, вишь, такая организация создавалась. Не останусь, говорю, и я в стороне, со мной смелее будет линию вперед двигать. Но тут меня шелк по носу: отобрали мой аппарат, этот промысел, говорят, строго запрещен. Шибко я осерчал, не вступлю, говорю, в ваш комсомол, только вы меня и видели. А они еще и смеются: куда, слышь, лезешь, стариков в комсомол не принимают. Вот как оскандалился... И еще как-то раз вышла история... — начал было Габрис, но, приметив, что лошадь свояка забредает в глубь клевера, умолк, положил руку на рукав Казиса:

— Поверни. Пусти по краю. Обожрется...

— Черт его не возьмет, привык, — уклончиво ответил Килбаускас, желая отвлечь внимание свояка от коня. — Так какая же там история?

Недовольный Убагявичюс потянулся, забормотал: