КЛОДЕТ СОРЕЛЬ

С продуктами в Самаре было полегче, чем в Москве: мать замесила тесто для пирога с капустой, значит, хотя бы мука у них была. Из ледника притащили варенье, закрученное пергаментной бумагой с цифрой «1916» на крышке. Надо же, она-то считала, что по ней все глаза выплакали, а они, оказывается, в это время банки закручивали! Но зато теперь у них есть варенье! Мамино! Так что все правильно: нечего горевать, тем более, что она живая и здоровая. Лучше делом заниматься. Вон, что на столе творится! По московским понятиям – пир горой.

Пока суетились, резали начинку, мать искоса все поглядывала на Клодет. Ну, спрашивай, спрашивай, ничего страшного, хочется ведь узнать, что это за офицер со мной! Наконец мать решилась:

- Клав, вы с ним…

- Да, мам, муж и жена.

- Венчанные?

Все, приехали.

- Нет, гражданские.

Мать поджала губы.

- В грехе, значит, и разврате. Вот же Господь наградил дочерями, что та, что эта.

Юлия подмигнула, мол, ничего сестренка, я уже привычная, теперь и ты привыкай. Ну, это мы еще посмотрим, кто к чему должен привыкать.

- Мама, этот человек – мой муж перед Богом и перед людьми, понятно? И я не считаю, что наши отношения как-то изменятся от того, сходим мы в церковь, или нет. И венчанные расходятся, и невенчанные до старости живут.

- Ну-ну!

Мать отчаянно раскатывала тесто. Юлия вступилась за сестру:

- Мамочка, ты посмотри, какое время вокруг! Какие свадьбы, какие венчания? Тут друг друга бы не поубивать, да мужчин наших прокормить. Пройдет смутное время, тогда уж и сделаем все чин по чину. И внуков тебе нарожаем. Хорошо?

- Что с вами сделаешь? Сейчас уж ничего не попишешь, нам, матерям, только терпеть и остается. Кто ж вас, кроме этих-то, теперь замуж возьмет, порченых.

Юля прыснула, подняв легкое мучное облачко. За ней засмеялась и Клодет. Господи, а ведь как хорошо дома-то!

- Смешно им, свиристелкам, - все ворчала мать. – Мать им устарела. Вспомните, что я говорила, да поздно будет. Слава Богу, отец до такого позора не дожил, смотрит теперь на вас сверху, горюет.

Девушки, не стесняясь, хохотали. Юля обняла мать, прижалась к ней. Та похлопала ее по плечу, испачкав белым. Притянула к себе Клодет.

И вечером постелила им с Андреем вместе.

 

Утром Юля отозвала Клодет в сторону:

- Ничего себе, ты орешь! Что, - подмигнула. – Он так хорош, да?

Клодет кивнула. Почему-то именно перед сестрой было немного неудобно.

- Мой тоже очень хороший, - доверительно шепнула Юля. – Но я уже привыкла не шуметь. Маму жалко, она же переживать будет. А чего переживать, если нам так сладко, правда?

Вот оно, это старое общество с его лицемерием и ханжеством! Даже в самом интимном деле невозможно проявлять чувство, нужно притворяться, что за запертой в спальню дверью ничего не происходит. И родные, вместо того, чтобы радоваться за то, что кому-то хорошо, будут «переживать». Нет, эти порядки надо менять!

Кстати, к чести Андрея надо сказать, что он ни разу не назвал ее Клавой.

 

Зеленин и Темников куда-то все время исчезали, пропадали по вечерам, так что сестры начинали волноваться. Юля просто переживала, а Клодет нервничала, ходила туда-сюда, пытаясь не представлять, что будет, если Андрея схватит кто-то из этих наглых мужиков с винтовками за плечами и бомбами на поясах. Обнаглевшие от вседозволенности, эти мужики бродили по городу и куражились, опьяненные неожиданным дозволением вершить безнаказанно суд и расправу.

По ночам на улицах слышались выстрелы, девушки всякий раз вздрагивали, но пока Бог миловал. Клодет хоть, отвечая новым веяниям, в Бога и не верила, но когда Андрея не было дома, время от времени поворачивалась к иконе Богоматери, шепотом произнося слова молитвы, идущие откуда-то изнутри, из вечной первобытной бабьей заботы о муже своем, непутевом и беспомощном. Сохрани его, Матерь Божья, спаси и не дай в трату – сколько раз на разных языках и в разные времена женщины молили об этом сухими от волнения губами, с ужасом представляя, что будет, если молитва до Богородицы не дойдет.

Клодет сама себя презирала за такую примитивную женскую слабость, но поделать ничего не могла. Слава Богородице, Андрей и Роман каждый раз возвращались веселые, возбужденные, вместо рассказов и объяснений обнимали сестер и, не обращая внимания на возмущенное лицо матери, растаскивали их по своим комнатам, где уже было не до расспросов.