Ключи судьбы

Но сейчас эта пригожесть и ловкость собственного порождения привели Свенельда в еще большую ярость. За спиной его, в клети холопьей избы, еще рыдала забившаяся в угол Милянка – челядинка, которую Свенельд в последний год приблизил к себе. Круглолицая, хорошенькая, как нивяница на лугу, шестнадцатилетняя полонянка полюбилась воеводе; он давно велел ключнице, Костричке, не слишком загружать ее работой, дарил ей заморские яркие бусы из цветного стекла. Намекал даже, что, если понесет и родит ему дитя, сделает ее младшей женой. Новой водимой жены воевода над могилой законной супруги поклялся не брать, но сам был не настолько еще стар, чтобы обходиться вовсе без жены, – ему едва сравнялось сорок.

И вот на тебе! Он не был дома с поздней весны. А воротившись, застал свою девку «тяжелой» – на четвертом месяце, как сказала опытная в бабьих делах ключница.

Скрывать имя виновника Милянка не посмела. А воевода, услышав его, не удивился. Удивился бы он, если бы такую дерзость себе позволил хоть кто-нибудь другой – не только на дворе, но и во всем Киеве. Кому-то из челяди или дружины он бы просто шею свернул, а случись знатный человек из чужих – вызвал бы на поединок. Не за девку, а за ущерб чести.

А это сын родной…

– Поперек батьки, значит… – Глядя в серые глаза сына, настороженные, но не робкие, Свенельд чуть не задыхался от ярости. – Девок тебе мало…

Мистина переменился в лице: понял, о чем речь. Девок он уже любил не меньше, чем хорошее оружие и добрых коней, и в отсутствие отца не одолел соблазна. Красотой с Милянкой ни одна девка среди челяди тягаться не могла. Ну и… оплошал по молодости. А она возьми и понеси.

– Да я тебя… Да ты знаешь, что я с тобой сделаю… Думаешь, стар отец, сморчок нестоячий, подмога ему требуется?

Свенельд развернул зажатую в руке плеть, замахнулся и ударил, метя прямо по лицу непочтительного отпрыска. Мистина зажмурился и низко опустил голову, оберегая глаза. Под вторым ударом повернулся плечом.

Плеть воеводы Свенельда была знаменита на весь Киев. Отпуская из Хольмгарда, Ульв конунг за верную службу подарил ему копье с дивно богатой отделкой: наконечник и втулку сплошь покрывал хитрый узор из забитых в сталь тончайших полосок серебра и меди. Несколько лет назад в бою острие отломилось, и тогда умелые кузнецы переделали остаток лезвия и втулку в плеть. К концу рукояти крепилось серебряное кольцо, а на нем висели несколько серебряных же подвесок. Такая «варяжская» плеть приучала коня слушаться звона, и своего выученного скакуна Свенельд почти никогда не бил. Зато теперь это драгоценное изделие со всей силой отцовского гнева обрушилось на бессовестного «жеребца» его собственной крови.

– Будешь… знать… йотун… тебя… ешь… – задыхаясь, Свенельд бил снова и снова, все больше распаляясь. – Щенок блудливый! Хренами с батькой мериться… Я тебя научу… В землю… вколочу…

Стиснув зубы, Мистина повернулся спиной; под особо сильным ударом упал на колени и наклонил голову, принимая плеть на спину и плечи. Свенельд бил, не жалея свое порождение; Мистина молчал, сжав челюсти и зажмурившись. Наказание он заслужил, а отец имел полное право делать с ним что хочет. Вот если бы другому кому приказал – это было бы бесчестье, а так все по обычаю. И Мистина терпел, едва дыша от жгучей боли и изредка хватая воздух приоткрытым ртом. Сквозь шум в ушах он уже не слышал отцовской ругани, боялся открыть глаза, чтобы незрячим не остаться.

Наконец Свенельд бросил плеть в пыль, плюнул и ушел. Мистина медленно поднял голову, опираясь руками о землю и жадно втягивая воздух открытым ртом. Когда к нему подбежал побратим, четырнадцатилетний Ингвар, он оскалил зубы – пытаясь не то сдержать стон, не то улыбнуться. Сорочка на спине и плечах оказалась порвана, льняное полотно покраснело от крови.

– Вставай! – Ключница, Костричка, рослая женщина лет пятидесяти, некрасивая, худая и крепкая, как мореный дуб, подошла к нему с другой стороны, и вместе с Ингваром они подняли его на ноги. – Сорочку сниму, спину обмою – а то присохнет, еще хуже будет отдирать…

Когда ему, стянув сорочку, у конской колоды облили спину холодной водой, он впервые заорал, более не сдерживаясь.

Три дня Мистина провел, лежа на животе, а Костричка и другие бабы обмывали ему спину настоем березовых почек – заживляет раны – и отваром листьев брусники – предупреждает лихорадку. Пропустил пиры по случаю возвращения отца из похода – гостям говорили, что-де прихворнул. Но болтать, что за хворь, Свенельд челяди запретил, не желая выносить сор из избы.

Ингвар все свободное время сидел при товарище, стараясь утешить.

– Ох и люто тебя батя… – бормотал он. – А я ж тебе говорил – брось ты эту козу, беды только наживешь!

– Да ладно – беды! – отмахивался Мистина. – Авось со двора не сгонит, а шкура заживет.

– Я слыхал, за такие дела иных сыновей сгоняли со двора.

– Житина, лодочник подольский, из-за меньшей жены сына проклял и навек с глаз прогнал, – мрачно вспоминала Костричка. – Так и сгинул совсем.

– Я не сгину! – утешал их Мистина. – Один я у него! – с хвастливым торжеством добавлял он.