Кленовый лист

До того, как разыгралась та комедия в полицейском участке Мадрида, капитан Горн и Лужинский были сначала только интернированными в Испании иностранцами. Ганс Горн, немецкий военный летчик, имел какие-то объективное основание оказаться в этой нейтральной стране. Но Станислав Лужинский должен был выкручиваться, называя причины своего эмигрантского приезда в эту страну.

Летчик Горн так изложил свои признания в полиции Мадрида:

— Встретился я с ним как с корреспондентом прессы, еще находясь в госпитале. Нравился, интересный! Тогда и пригласил его к себе в отель. Но в гостинице...

— Выпили при встрече... — как-то совсем неуместно подсказал полицейский.

И Горну вдруг стало противно участвовать в этом деле. Показалась позорной его роль доносчика полиции, хотя полиция и нейтрального государства. «Кому доносишь?» — спрашивали назойливые нотки совести. Вот бился человек сюда за столько земель с благородным стремлением помочь матери разыскать ее ребенка, но наткнулся на него и провалился...

— Ну, конечно же, выпили, — почти издевательски улыбнулся Горн, что хорошее дело таки победило. — Выпили и договорились.

— Поскандалили? — подсказал дальше полицейский, только бы скорее покончить с этим всем.

— Как положено в таких случаях… («Откуда у него такое убеждение?»)

— Не припоминаете ли, каким именно политическим моментом руководствовались вы? Потому что вчера вы только намекнули об этом.

— Намекнул? — летчик молниеносно вспомнил те «намеки». Как кипятком обожгли они совесть человека. — Припоминаю единственное, что же тут непонятного: он упрекал меня в несовершенстве, телегой называл наши лучшие в мире истребители «Мессершмитты».

— Вас это оскорбило?

— Мало сказать оскорбило. Да за это…

— Все ясно, можно дальше не говорить. Вы первым ударили, а он?

«Неужели в самом деле этой тупице все так ясно?» — удивлялся летчик. Но надо же отвечать.

— Он? Да я уж и не помню… В каком состоянии он сейчас, извините? Можно с ним увидеться?

— Вполне нормальное состояние. Уверяет, что если бы вы первым не ударили его, то он побил бы на вашей голове стул. Упорный! Уверяет, что именно вы должны были защищаться и, на свое счастье, первым ударили. Собственно, после его допроса полиция не имеет права держать вас дальше под арестом.

— А его?

— Он… — полицейский вопросительно посмотрел на Горна. — Он коммунист. Вы знали об этом? К тому же хоть и коммунист европейского континента, но как-то то связан с тем государством... Удивительное государство: все коммунисты мира связывают свою судьбу именно с ним!

— Это бессмыслица, что вы... говорите? — вдруг заявил Горн, едва удержавшись, чтобы не сказать какой-то грубости. Ему стало стыдно перед коммунистом. Молниеносно представились новые ужасы, которые угрожали коммунисту за пределами этой нейтральной страны, хоть она поспешила уже заковать его в железо. Пока только в железо, а потом и... огонь, нелепая смерть в «стерилизационной общества»... Хотя сейчас Горн чувствовал только стыд, но почему же так старался сознанием переубеждать себя, что именно эти, а не другие, может, и более сильные для патриота чувства затрагивали его. Что-то принципиально большее отрицал. Словами же убеждал полицейского.

— Это бессмыслица, прошу поверить мне. Мы оба немцы, немного выпили, разумеется, сами и помиримся.

— Постойте, постойте. В том и беда, что он категорически отрицает пьянку.

— Идиот! Прошу очной ставки и... прекращения этой комедии.

Полицейский не совсем дружественно отреагировал на это смелое заявление, но так уж повелось в этой стране: к выходкам немецких подданных относиться снисходительно. Ведь это... немцы! Вот и Россию побеждают! Сталинград, Москва... Курск!..

Все эти города почему-то давно уже выпали из ежедневных информаций. Да и сами информации стали удивительно скромными: «Без изменений...» Но это же... гитлеровцы!

— Минутку. Сейчас спрошу у опера.

И вышел. Горна мучили угрызения совести, преодолевая какие-то другие чувства чести капитана вооруженных сил Германии. В голове страшным калейдоскопом мелькнула эта последняя беседа в номере отеля, скандал и арест, скучное бесконечное следствие, допросы. Как горячей краской обдало всего, когда вспомнились первые встречи с полицией и пылкие заверения поляка, что он немец. Как бесчеловечно обошелся тогда капитан Горн, резко отрицая это утверждение коммуниста. Ведь это человек почти вечного подполья! Какое имел право сын рурского горняка Ганс Горн топить этого человека?

По привычке ударил кулаком в ладонь другой руки, прошелся по грязной полицейской комнате. Остро почувствовал специфически полицейский дух этого учреждения, пропахшие дымом табака комнаты, стулья, бумаги. Открылась дверь, первым вошел Лужинский. За ним — знакомый следователь и двое часовых. Руки Лужинского были заложены за спину, на них стыдливо звякали металлические наручники.

— Здравствуйте, Станислав, — обратился летчик, ища разрядки своим подавленным чувством.