– Нет… по-моему, не понимаешь. У нас не забегаловка, где можно осаживать клиентов за то, что они пристают, или бросаться на них за то, что они пялятся на твои сиськи. Это ресторан, Луиза. Здесь едят люди. И дети, и старики. Последнее, что нам нужно, – оказаться в газетах из-за того, что официантка напала на завсегдатая. Если ты не заметила, они и так не ходят к нам толпами.
Луиза почувствовала себя ребенком, но не могла набраться смелости поднять голову и ответить на взгляд управляющего, предпочитая смотреть в пол, на все еще влажные отпечатки ботинок того, кто вошел с улицы последним.
– Проблема в том, – продолжал Робби, – что половина мужиков приходят как раз ради того, чтобы поглядеть на тебя. Все знают, что еда у нас – дерьмо, а «Пицца Элмо» всего в паре кварталов. Но ты видела их официанток? – он передернулся. – Их закос под итальянцев был бы успешным, если бы все их предки не были родом из Монреаля.
Тут она улыбнулась и кивнула. Робби воспринял это как обнадеживающий знак.
– Ты красивая женщина, Луиза. К тебе неизбежно будут лезть, так что научись пропускать все мимо ушей. Только так ты продержишься в нашем бизнесе.
Луиза вздохнула и ответила понимающей улыбкой, которой он явно ждал. К сожалению, Робби был очередным мужчиной, слепым к чужим мечтам. Он полагал, что любой его подопечный, как он сам, грезит о том, чтобы однажды открыть собственный ресторан. Когда-то на ухабистой дорожке жизни стоящий перед ней молодой человек взвесил свои возможности и пришел к выводу, что для него открыт один маршрут. И бросился по нему, зафиксировавшись на том единственном, что позволит сохранить гордость, и продолжал с таким пылом, что эта мысль промыла ему мозг, поглотила его, и теперь все вне проторенной дорожки казалось непостижимым, а то и угрожающим, потому что являло собой очередную грань жизни, которую он не испробует. Луиза представляла, что в его квартире темно, сыро и пусто, а сам Робби торчит в ванной, по-прежнему в форменной белой рубашке, красном галстуке и черных брюках с четкими стрелками, репетируя множество властных выражений и строгих речей, чтобы преуспеть в работе.
Это обобщение характера обесценило слова Робби в мыслях Луизы. Все, что он говорил, было банальщиной из «Управления ресторанами для чайников» или других учебников, в которых пишут о том, что ты и так знаешь, но должен увидеть черным по белому.
– Спасибо, – сказала она и тяжело выдохнула.
– Не за что, – ответил Робби, очевидно, довольный собой. – Теперь отнеси бутылку за столик этого господина. – Он сунул «А1» ей в руку, но не отвел взгляда.
– Ладно, – она начала оборачиваться, потом остановилась и снова обратилась к его ожидающему лицу: – Можно потом взять пятиминутный перерыв?
Робби нахмурился, поправил рубашку и взглянул на часы, затем вздохнул.
– Пять минут. Но у черного входа. Не надо, чтобы каждый раз, как кто-то входит, все дышали сигаретным дымом.
Луиза кивнула и ушла. Когда она оказалась у столика Тая, здоровяк поднял глаза – с набитым чизбургером ртом и каплей сыра на нижней губе.
– Быстро обернулась, сисястая, – пробормотал он и потянулся за бутылкой.
Тяжело дыша от предвкушения, она схватила его за запястье левой рукой и отбросила в сторону.
Мужчины замерли.
Тай выпучил глаза.
– Ты какого хрена?..
– Эй! – позвал Робби, и она услышала стук идеально отполированных туфель по кафелю.
– Прости, – сказала она, зная, что никто не поймет, к кому она обращается, и с размаху опустила бутылку с соусом на голову Тая.
Позже она задастся вопросом, возможно ли, что его призвали ее мысли, выхватили образ из эфира – смесь воспоминаний и тоски, чтобы помучить ее еще больше.
Но он был настоящим.
После трех часов в кафе с чашкой обжигающего кофе и жалости к себе, пока не настало время, когда она обычно заканчивает в «Кузове», она отправилась в долгий путь домой.
Луиза не чувствовала удовлетворения от того, как досталось Таю Роджерсу, хотя и не жалела о сделанном. Сукин сын давно напрашивался, и только бог знает, за скольких избитых женщин в его жизни она сейчас буквально нанесла удар. И все же чувствовала она лишь пустоту. Тай стал случайной жертвой, пиньятой для злости, разочарований и ненависти к себе, что копились в ней несколько последних месяцев.
Когда она повернула за угол на Восточную Плезант-авеню, на затылке от холода встали дыбом волосы. Она закуталась в воротник меховой парки и задрожала. Трескучий мороз, тротуары – как полированное стекло, ветер царапает поломанными ногтями щеки.
Какого черта ее понесло в Детройт?
Конечно, глупый вопрос, лучше его себе не задавать, ведь ответ всегда с готовностью омрачит ее мысли.