— Зачем мне ваш рапорт на увольнение? Мне работа нужна, а не ваши рапорты! — раздраженно бросил начальник. — И еще защитник выискался! Вы подготовили в Москву донесение? Думаю, что коллеги из Питера уже копию того, что нам направили, в Москву также сопроводили.
— Конечно. Вот. — Щукин достал из папки проект. — Я читал. Согласен. Кое-что подправили совместно.
— Хм, совместное творчество, значит, — ворчливо заметил генерал, достал очки и стал внимательно читать, делая пометки, что-то вычеркивая. Затем поднял глаза на полковника и произнес: — Я согласен, что поступили правильно, сняв наблюдение. Но нужно не допустить, чтобы новое донесение ушло за океан. Не можем же мы его «дезой» кормить все время. Круг вовлеченных разрастется. Да и Кушаков сам тоже не мальчик. Хороший оперативник и разведчик наружного наблюдения неплохой. Мне Галкин докладывал. Благо что к себе не взяли, а то бы и нас продал за понюх табака. Докладывать мне еженедельно. Лично, Иван Андреевич. Вам понятно? — Он протянул проект донесения обратно Щукину. — Переделать и мне через полчаса на подпись.
— Понятно. Сделаю.
Через два часа полковник Щукин с майором Улановым вновь рассматривали имеющиеся материалы, составляли план дальнейших мероприятий, прогнозировали последующие шаги агента Кушакова.
— Аркадий Викторович, вот ты изучил материалы лучше всех. Накидал психологический портрет. Как думаешь, что именно подвигло офицера на предательство?
Уланов помолчал немного, потом ответил:
— Я сам неоднократно думал над этим, Иван Андреевич. Скорее всего, несколько факторов. Это и гордыня, что его не взяли в ФСБ на службу, и авантюризм. Взять хотя бы его отношение к женщинам. Ни страсти, ни любви, ни желания создать семью, продолжить род. Оно чисто потребительское, с выгодой, чтобы использовать возможности родителей, войти в круг обладающих властью или деньгами.
— М-да. Ты прав. Все из семьи и от семьи. Что в нас заложили родители в детстве, с небольшой шлифовкой жизнью, такими мы и будем. И вложим в наших детей. Вот и Кушакова. Мама, наверное, по любви вышла замуж. Но муж слаб оказался, и ей пришлось верховодить в семье. Тяжело женщине быть и мамой, и папой. Вот, видать, и внушила мысль сыну, что нужно жениться по расчету, чтобы все блага и возможности сами пришли.
Кушаков
Вернувшись домой, Роман не находил себе места. Внешне был спокоен, улыбчив, но мысли постоянно возвращались в Санкт-Петербург. Что-то непонятное его грызло, не давало душевного покоя.
На службе попытался излить злость при задержании, начальник отдела с трудом оттащил его от задержанного, отбросив его к стене. Потом, вызвав к себе, пригрозил:
— Еще один такой фортель, и будешь искать себе новое место. Я знаю, за что тебя поперли из транспортной милиции, куда ты устроился после «наружки». Как ты заложил отдел, когда те играли в компьютерную игрушку по сети, а потом тебе объявили бойкот. Из собственной безопасности позвонили, настоятельно порекомендовали мне взять тебя. Взял. Но то, что ты сейчас вытворяешь, не лезет ни в одни ворота. Так что решай. Или служишь как все, или играешь соло с избиением задержанных, но не в моем отделе. Ты понял?
— Понял, — опустив голову, ответил Роман.
В обеденный перерыв решил немного пройтись. Шел быстрым шагом, квартал за кварталом. Он не проверялся. Он понял, куда ему надо зайти. В церковь. Он уже и забыл, когда последний раз там был. Наверное, на венчании у сослуживца. Мать у Романа была этническая чеченка, отец православный. Из родителей никто не посещал ни мечеть, ни церковь.
При входе в церковь стояли двое нищих, Кушаков выгреб всю мелочь, что была, отдал им и огляделся. Служба давно закончилась. Народу было мало. Священник что-то тихо говорил бабушке в церковной лавке. Чуть поодаль в церковной полутьме стояло несколько прихожан разного возраста, различной социальной принадлежности, терпеливо ожидая, когда священник закончит беседовать.
Закончив беседу, он поправил наперсный крест на рясе и подошел к прихожанам.
— Батюшка, благослови! — проговорил первый в очереди, собрав свои ладони лодочкой, как будто в ожидании, что сейчас в них польется елей.
Священник перекрестил его, тот поцеловал ему руку. Затем начали подходить остальные. Роман стоял последним в очереди. Когда он подошел, священник уже поднял руку, чтобы осенить Романа крестом, но тот поднял ладонь:
— Не надо. Мне бы поговорить.
— Давайте присядем. — Батюшка первым подал пример и присел на скамейку, что стояла рядом. — Слушаю, сын мой, — как-то по-доброму посмотрел он на Романа.
— Муторно мне. Сам не знаю, что делать. Запутался я, — обреченно произнес Кушаков. — Места себе не нахожу. Кошки на душе скребут.
Священник был немолод, глубокие складки изрезали лицо, вокруг выцветших глаз были сеточки из многочисленных морщин. Переодень его в партикулярное платье, будет добрый деревенский дедушка, только взгляд… Долгий, внимательный, пытливый и одновременно участливый, оттого и добрый. Он молчал, смотрел на Кушакова.
— Отчего Бог меня так не любит? — вдруг вырвалось у Романа.